Работа министра – это в первую очередь работа с директорами: погоду в отрасли делали они. У нас была одна из сильнейших в стране директорских команд. Мои взаимоотношения с ними были разными, хотя с большинством из них я был в хороших отношениях. На примере Н. С. Чикирева, генерального директора объединения «Станкозавод им.. С. Орджоникидзе», дружба с которым – светлая и одновременно трагическая страница в моей жизни, хочу попытаться раскрыть суть этой дружбы.
Естественно, уже в силу своего должностного положения я не мог ие столкнуться с человеком–легендой, каким был Николай Сергеевич Чикирев для людей моего поколения. Я был еще школьником (у нас разница в возрасте семь лет), а его имя уже гремело на всю страну, его портреты не сходили со страниц центральной печати. Познакомились мы в 1974 году. Я работал секретарем парткома Ленинградского станкостроительного объединения имени Свердлова, одного из крупнейших в стране. Оно было в прекрасных отношениях с заводом имени Орджоникидзе: заключили договор о творческом содружестве, всегда и во всем приходили на помощь друг другу.
В том, что договор не остался пустой бумажкой (бывало и такое: проведут парадное мероприятие, наделают шуму, отрапортуют по всем инстанциям, какие мы хорошие, какие мы новаторские на том все и кончалось), была – с московской стороны – большая заслуга главного инженера завода имени Орджоникидзе Николая Сергеевича Чикирева. Я уже тогда подметил, что он был весь запрограммирован на дело, пустословия избегал, если уж что обещал – было видно: в лепешку расшибется, а сделает без всяких напоминаний.
Тогда мы и сблизились, отношения у нас сразу сложились партнерские, я и помыслить не мог, что стану министром, а Чикирев попадет под мое руководство. Сразу бросалось в глаза, какой же он – зрячий. По цехам нашего объединения ходил, как по своему дому, вмиг определял, где и что производится, сразу вычислил технологическую цепочку, безошибочно указывал год и место выпуска того или иного станка, знал все его параметры и вес с точностью до килограмма. Вопросы задавал прямые, без дипломатии, нисколько не задумывался о производимом впечатлении. Актерство ему вообще было несвойственно, в самой сложной ситуации, на любом уровне он оставался самим собой не подстраивался под настроение большого начальника, говорил не то, что хотел бы услышать представитель высшей номенклатуры, а то, что думал и считал: нужным высказать по существу обсуждаемой проблемы.
На первый взгляд его можно было упрекнуть в отсутствии гибкости, дипломатичности, но – странное дело! – такая прямая манера разговора оказывалась самой приемлемой и эффективной. Чикирев как бы давал понять: мужики, вы – специалисты, но и я тоже кое в чем разбираюсь, мы в одной упряжке, в кляузниках не хаживал жаловаться не обучен, полагаю, все самые острые углы мы сами сгладим, придем к общему знаменателю, так что, засучив рукава, давайте за пахоту!
Это была не показная открытость, это была суть Чикирева: не лукавить, не держать фигу в кармане, не обещать больше того, что сможешь сделать. Он всем своим видом давал понять партнеру: я тебя уважаю, ни в чем тебя не подведу, постарайся и ты меня не разочаровать. У тебя за спиной могучее объединение, у меня завод союзного значения, от того, как мы поведем дело, зависят десятки тысяч людей, которые вверили нам руль, их зарплата, их благосостояние, их семьи, наконец, перед нами огромная мера ответственности, я не имею никакого морального права их подвести, да и ты точно в таком же положении, поэтому давай по- мужски, по-человечески.
И на школьной и на вузовской скамье для меня самым мучительным были экзамены не по самым трудным предметам. Многих преподавателей и профессоров я уважал, было бы стыдно оказаться в их глазах неучем. И когда в зачетке появлялось короткое «отл.», я бывал счастлив – не оплошал, не подвел педагога. Чикирева в Объединении имени Свердлова почти сразу же зауважали и работали по выполнению условий договора о творческом содружестве так, чтобы не было стыдно. Свердловцам нравилось его знание дела, открытость, эрудиция, то, что у человека с такой биографией не было и намека на чванство, заносчивость, он как–то сразу стал своим. За это ему прощали даже несдержанность в застолье – с кем не бывает, умный проспится, а дурак – никогда…
Деловых партнеров у Объединения имени Свердлова было немерено. У нас был договор о соревновании с заводом «Красный пролетарий», Киевским заводом станков–автоматов, с заводом Фриза Гекерта в ГДР. Чикирев – один из многих, так что особой дружбы между нами не намечалось – нормальные рабочие контакты. Друг друга мы запомнили. Поближе познакомились, когда я переехал в Москву начальником главка в Минстанкопром, это уже после окончания Академии народного хозяйства СССР. Завод имени Орджоникидзе мне был неподотчетен, он входил в главк по производству автоматических линий и агрегатных станков, которым руководил мой сокурсник по Академии Владимир Чергиколо, к сожалению, преждевременно ушедший из жизни. У нас с ним была общая приемная, а кабинеты – напротив. Когда Николай Сергеевич заходил к своему непосредственному, прямому начальству, никогда не миновал и меня.
Наши контакты были сугубо деловыми: обсуждали новые разработки, сообща искали новые виды оборудования для повышения технического уровня и конкурентоспособности нашей продукции на западном рынке.
Николай Сергеевич радовал своей информированностью в проблематике, чувствовалось, что он внимательно следит за новинками технической литературы своего профиля, раз, не заглядывая в бумажки, держит в памяти основные характеристики продукции наших конкурентов. Он весь был словно запрограммирован на одно: выходить на мировой уровень, выпускать эталонные автоматические линии, станки, инструменталку. Как-то eгo прорвало:
– Сколько еще будем плестись в догоняющих, любоваться чужими спинами?! Я хочу чтобы догоняли меня, этого и страна ждет от завода имени Орджоникидзе!
Это была не сверхамбициозность, а программа–максимум руководителя, который не признавал оценки кроме «отлично». Тогда была установка свыше: выпускать продукцию со «знаком качества». Чикирев на многие подобные установки смотрел, как на пропагандистские акции, шумовые кампании относился к ним с плохо скрываемой прохладцей, а вот «знак качества» принял. И установил строжайший контроль за качеством продукции, выдвигаемой на «знак», требовал, чтобы все было, как тогда говаривали, на чистом сливочном масле.
Время-то было сложное, директивное, указивки со Старой площади шли одна за другой. Ввели для производственников подобие нормы на изделия со «знаком качества», однако необходимую базу не подвели, перспективная идея была напрочь дискредитирована: пятиугольный знак ставился и на то, что ни в коем случае нельзя было выпускать за проходную, потребители получали заведомый брак.
Почему Чикирев воспринял кампанию за «знак качества» как свою? Он видел в ней своего рода рычаг для подъема на новый этап, ему было важно не название, а возможный результат, действенность. В «знаке качества» он видел инструмент для дела, а не для победных рапортов.
Заряженность Чикирева на конечный результат стала мне еще очевидней, когда я начал работать замом министра по новой технике и внешним связям. Мы часто вместе с Николаем Сергеевичем и другими генералами от станкостроения ездили в загранкомандировки, на всемирные выставки, где демонстрировалась и продукция завода имени Орджоникидзе, проводили выставки в Москве.
В командировках Чикирев работал на износ. Я бы уподобил его насосу, вбиравшему в себя все новинки. С утра до вечера он общался с коллегами, учеными, стремился непременно попасть на производство. Увиденное радовало и огорчало одновременно. Радовало как станкостроителя, огорчало как генерального директора: он видел, где и насколько мы, мягко говоря, задерживаемся. Чикирев радовался, как ребенок, когда видел, что кое в чем мы уже в догоняемых.
Не секрет, что поездки за границу в те годы рассматривали и как поощрение, и как возможность, назову это так, прибарахлиться (Анекдот тех лет. Приехавшего из–за рубежа спрашивают: «Ну, как там капитализм, все гниет и загнивает?» – «Гниет, проклятый, но зато как пахнет!..»). Чикирев об этом забывал, в последнюю минуту спохватывался, что ничего не купил для жены, семьи, едва успевал сбегать в ближайший, самый обычный, но шикарный, по нашим меркам, магазин.
К увиденному там он относился сугубо потребительски, под одним углом зрения: как догнать и перегнать. Он искренне был убежден: и догоним, и перегоним. И свою работу подчинял этой, глобальной цели. Заграница не вызывала у и его «охи» и «ахи», она была для Николая Сергеевича своеобразным допингом: догоняющий должен все сделать спорее, чем догоняемый, иначе разрыв не сократить.
Чикирев был незаурядной, неординарной личностью, из тех, кого называли государственниками пo убеждениям. За частным, казалось бы, случаем он видел общее, государственное, мерило у него было одновременно и очень простое и предельно сложное: вливается ли намеченное или сделанное им в единое поступательное равномерно–ускоренное движение страны? Он не бил себя в грудь не ходил в записных патриотах, не кричал на всех перекрестках о своей преданности державе – был патриотом в поступках, в работе. Истинный патриот не витийствует, он – делает. В здании государственности у Чикирева не кирпич, а целая глыба.
Чикирев в заводской «деревне» с камнем за пазухой не ходил, руководил и жил открыто. Стружку с проштрафившихся снимал строжайше, поблажек никому не давал, не закрывал глаза на грехи так называемых «своих», казнил и миловал по справедливости, учитывая тьму привходящих, факторов, отделял проступок, случайный, не мотивированный срыв от преступления, ярлыками не разбрасывался, бывало, дельных работников понижал в должности в воспитательных целях, а то и в профилактических. Начальника одного из ведущих цехов, который дневал и ночевал на работе, давал план с перевыполнением, разжаловал в рядовые – на полгода: тот с устатку «принял» стакана два прямо в кабинете и случайно нажал на кнопку прямой связи с директором. Было это за полночь, перед отходом ко сну. Утром проштрафившийся сдавал дела преемнику. Заводские, в массе своей, одобрили решение директора, чей деловой, моральный и нравственный авторитет был на надлежащей высоте.
Были у Николая Сергеевича и свои слабости, собратья по труду ему все прощали, видели, как он выкладывается – и не себе в карман, а во благо завода. Где–то Николай Сергеевич и перебарщивал: рабочему от станка легче было попасть в директорский кабинет, чем инженерно-техническому работнику. Он и уважал и ценил техническую интеллигенцию, которую как-то назвал «мозговым классом», но сказывалось рабочее прошлое: с людьми от станка была у Чикирева корпоративная солидарность и с этим ничего нельзя было поделать.
Три с половиной года я проработал первым замом министра, потом стал министром. Казалось бы, отношения с директорами должны были развиваться по простой схеме: министр командует, директора – подчиняются. Эта схема, вероятно, срабатывала в армии, базирующейся на принципе строгого единоначалия, но если бы я взял ее за основу, сразу бы показал профнепригодность.
Продолжу сравнение с армией. Есть, к примеру, у командующего округом три–четыре пехотных дивизии. Друг от друга они отличаются разве что номерами полевой почты. А остальное – комплектование, вооружение, численность и многое другое – в строгом соответствии с воинскими уставами, которые определяют буквально все, от подъема до отбоя. Непременное условие нормального функционирования армии – руководствоваться уставными требованиями, которые отрабатывались веками, еще с петровских времен.
Производство – не армия, глава Минстанкопрома – не военный министр. Мои «дивизии» – заводы и объединения – не были близнецами, у каждого свой профиль и свое лицо. Завод имени Орджоникидзе и завод «Красный пролетарий» находились фактически рядом, но как же они разнились по направленности, выпускаемой продукции, моральному климату! И – это очень важно – по методам руководства.
Почерк Чикирева как руководителя резко отличался от методов работы краснопролетарца Олега Алексеевича Королева (позже он поработал секретарем Московского горкома партии, а в 1988 году пришел к нам заместителем министра), талантливого руководителя и организатора, к великому сожалению, преждевременно ушедшего из жизни: слишком дорогой ценой заплатил он за два года под Ельциным.
А других директоров взять? Что ни руководитель, то – личность, глыба, талантище! Это могу сказать и о директоре Ивановского завода Кабаидзе, с которым я был дружен до его кончины, и о вожаках Ленинградского объединения имени Свердлова сначала Кулагине, потом Кашурове и многих, многих других. Счастлив, что довелось с ними работать. Было с ними и трудно, но зато как интересно! Сами спокойно не жили и министру расслабляться не давали.
Когда я полностью освоился в министерстве и вошел, как говорится, в курс дела, изучил директорский корпус, тогда и – для себя, для себя! – рассортировал глав предприятий по трем категориям. В первую отнес тех, которые обладают даром приспосабливаться к обстоятельствам, к каждой «новой метле» из министерства, ладят с прямым начальством, местными партийными и советскими органами, выбивают из кого только возможно средства, оборудование и живут. Все у них вроде бы ни шатко, ни валко, но план дают, с показателями в ажуре, новую технику внедряют, ну а что пороха не придумают – так не всем это дано: они хорошо знают свой потолок, выше головы никогда не прыгнут, однако стабильны, исполнительны, на своем месте, в меру инициативны, требовательны, дипломатичны, назад не тянут, хотя и вперед не спешат, предпочитая золотую середину. В тех, советских условиях, им работалось нормально. Особых забот у меня как министра они не вызывали: они никого не трогали, и их никто не трогал.
Была и вторая категория директоров, которых постоянно приходилось подгонять. Возможно, когда–то они проявили инициативу, которая, как это часто бывало, и оказалась наказуемой, и получили антиурок на всю жизнь. И ведь умели работать, знали, когда и что нужно делать, но перестраховывали каждый шаг. Мне порой казалось: прикажи им не обедать – останутся голодными, прикажи не уходить с производства – не уйдут.
В деревнях еще до революции был простой способ определять, когда нужно начинать пахоту: дед спускал с себя штаны и голым задом садился на землю. Если чувствовался холод – давал отбой, если было терпимо – разрешал пахать. Все решалось на месте. Мои «второкатегорники» решать что-то сами страх как боялись, им на все нужно было испросить позволения. Они страшились взять на себя ответственность, им было далеко до того деревенского деда со спущенными портками.
Завод за тысячу верст от столицы, а им подсказывай, шли инструкции, распоряжения, напоминания. Когда они обзаводились подобного рода перестраховочными документами, их словно прорывало – с планом укладывались в срок и по другим показателям не отставали. Тяжко с ними приходилось, но воз тянули, хоть и с понуканьями из Москвы, так что подтверждали свое право на руководство. В принципе они были обречены как руководители бесперспективные, спасало их то, что до поры, до времени руки до них не доходили. Да и как найти хотя бы равноценную замену? Не просто равноценную, шило на мыло не меняют, а качественно иную. Вот они с министерством и играли «в подгонялочки».
Третья категория руководителей, несмотря на свою малочисленность – десятка полтора директоров – кровушки из меня выпила во много раз больше чем две первых, да и нервную систему раздергала дальше некуда. Этих «кровопийц» было и сдерживать неудобно и отпускать, совсем оставлять без министерских поводов не с руки. Это был станкостроительный генералитет) в сталинские времена, на их погонах было бы по одной-две больших звездочки. Они знали себе цену, свой удельный вес, пользовались большим, заслуженным авторитетом и в правительстве, и в ЦК, ходили туда, как к себе домой были и привечаемы, порой выбивали для своих заводов то, что было мне не под силу. Это и Королев, и Чикирев, и Щербаков и Исанин, и Тарасов, и Кошуров, и Арановский, и Громов и т. д.
Относился я к подобным фактам неоднозначно. С одной стороны, в конечном итоге они лили воду на министерскую мельницу, значит, то, что они пробивали, было с пользой и для меня как главы отрасли. Но с другой стороны, это било по моему самолюбию. Они никогда и ни единым словом не подчеркивали, что в чем–то были добычливее, удачливее меня. Тот же Кабаидзе через первого секретаря Ивановского обкома партии выходил на членов Политбюро, Секретариат ЦК – для пользы дела, во благо Минстанкопрома.
Третья категория руководителей пребывала как бы в автономном режиме: де-юре под министерством, а де-факто посамостоятельнее, чем другие предприятия отрасли.
Пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что выполнение госплана Минстанкопромом зависело от того, как поработают наши гиганты. Планы были сверхнапряженные, выполнялись через «не могу», разговор с главами производственных министерств, чьи показатели в годовой сводке ЦСУ страны оказывались даже 99,99 процента, обходился без лишних слов: давали чистый лист бумаги, а дальше следовал указ Президиума Верховного Совета СССР: такого-то … освободить от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу. Указ с такой формулировкой был в некотором роде спасательным кругом: передвижка по горизонтали, пусть с понижением, но сохраняют в номенклатуре. А бывало и так: просто «освободить от занимаемой должности» и точка. Это значило: загремел товарищ всерьез и надолго, если навсегда.
Погрешил бы против истины, если бы заявил работал, не задумываясь о процентах. Все мы сидели под дамокловым мечом отчетности. В январе оказывалось, что с показателями у нас все в ажуре а я уже думал о январе следующего года готовился к нему. Был в заложниках у Системы, а не у руководителей из третьей категории, в которую, естественно, входил и Николай Сергеевич Чикирев, государственник из государственников, как и его не менее известные коллеги ходившие в любимцах у журналистов.
Мы были друг с другом откровенны. Случалось, у одного из заводов ведущий цех начинал реконструкцию, выпуск продукции, естественно, сокращался. По взаимной договоренности мы корректировали годовые планы другим заводам в сторону увеличения, возражений никогда и ни от кого не было: сегодня ты помог коллеге завтра он выручит тебя.
Отношения наши были далеки от благостных. «Генералы» дружно кустились, часто встречались, и, как это принято теперь говорить, в неформальной обстановке речь вели о наболевшем. Потом все выплескивалось на партхозактивах, коллегии министерства, собраниях. Они играли роль раздражителей, возмутителей министерского спокойствия, задавали перцу руководителям всех рангов, не забывая и министра.
В этом преуспевали и Чикирев и Кабаидзе, исповедовавшие принцип: дружба дружбой, а служба службой за что, остыв, я был во всем им признателен. После одной из ожесточенных схваток, когда я почувствовал что у меня есть сердце, Чикирев задержался у меня в кабинете:
– Тезка, ты понимаешь, кто твои настоящие, самые верные друзья? Те, кто тебе правду говорят в лицо. А что до резкости – так мы же не на дипломатическом рауте. А вообще–то хочу тебя поздравить и поблагодарить: и за то что удар держишь, и за то, что создал такую атмосферу откровенности взаимного доверия за то, что не мешаешь высказаться, не мстителен. Поверь, это дорогого стоит. И то что мы все – здесь и за тебя – твоя заслуга. Мы же тебя хорошо познали: сразу начнешь, принимать меры. Иначе не стали бы словами кидаться, если б они попусту.
После сказанного Николаем у меня отлегло от сердца. Настоящий друг – он и целитель. Надо ли говорить, что критическая острота, аргументированность, постановка самых острых проблем давали импульс делу, которое набирало новые обороты.
Кстати Николай в тот день поделился заповедью: «Зачем ждать, пока тебя носом ткнут, доставлять удовольствие всякой шушере?».
Огромный плюс Николая Сергеевича – он был крайне неудобным директором, ершистым, не спешил брать руку под козырек: «Будет сделано!». На производстве он заставлял работать, вкалывать. Он же в прямом и переносном смысле этого слова вырос на своем заводе, познал его изнутри, никогда не забывал психологию рабочего человека, учитывал ее.
Поводырей у него не было, путь себе прокладывал сам, сам же пробился в генеральные директора, когда возглавил завод, понимал, что такое огромное хозяйство не будет нормально функционировать, если его только чуть–чуть подталкивать. Надо каждый день проверять и перепроверять, как выполняются распоряжения, организовывать трудовой процесс, требовать, наказывать, поощрять – вка-лы-вать. На заводе он многим был неудобен тем, что заставлял работать с полной выкладкой.
В министерство Чикирев приходил не просителем. Он справедливо требовал, чтобы оно, министерство, как можно лучше обслуживало нужды завода имени Орджоникидзе, резонно спрашивая кто для кого: завод для министерства или министерство для завода: Завод существует на деньги министерства или министерство работает на деньги завода? Такая постановка вопроса среди чиновного люда аплодисментов не вызывала. А Чикирев продолжал: у меня на заводе отлаженный технологический цикл, связка «министерство – завод» тоже должна и обязана работать по закону цикличности, в строгом ритме график прохождения документации обеими сторонами должен соблюдаться, как в аптеке. Я бы не хотел, чтобы ведомство, строго взыскивающее с нас за беспорядок, само попадало в нарушители.
Подобную постановку вопроса разделяли далеко не все. Николай Сергеевич был прав, требуя, чтобы и министерство входило в технологический цикл. Это было не вмешательством в деятельность министерства, а насущной необходимостью, и мы пошли ему навстречу. И не только ему. Те же, кто не захотел или не смог работать по-новому, с министерством расстались – по обоюдному желанию или не по собственному – это уже детали.
Не могу однозначно ответить на вопрос, легко ли было мне работать с такими строптивыми директорами? Существовали этапы общения, обсуждения какого-либо сложного вопроса. Я понимал, что наши взгляды необязательно совпадут, единственно правильной точка зрения министра быть не может. Я старался убедить их в своей прямоте, они – меня. К единому знаменателю часто приходили после бурной, ожесточенной схватки, отнимающей массу сил и нервной энергии, честно, я уставал, превращался в выжатый лимон.
Победа доставалась тому, чьи аргументы были весомее. Но после обескровливающего спора меня никогда не покидала уверенность: такие как Чикирев сделают, как мы договорились, напоминаний не потребуется. Наше решение выгодно заводу, у директора за словом всегда следовало дело. Этим они и отличались от иных, легко соглашавшихся руководителей, столь же легко забывавших о договоренности. Они говорили: «Буду делать». Чикирев отвечал иначе: «Сделаю». С кем было легче?
В министерстве Чикирев мог подолгу беседовать с рядовым сотрудником и игнорировать деятеля из главка. Сановных это задевало и обижало. А ларчик просто открывался: Чикирев беседовал не с должностью, а со знатоком. Подчиненный был подкованнее начальника – тем хуже для начальника. Он и лечиться шел не к тем, у кого в изобилии степеней, званий, наград, а к рядовому врачу, умеющему поставить на ноги.
Чикирев был новатор по сути своей. Его новаторство, подчеркну это еще раз, вливалось в единое поступательное движение государства: и страна и Чикирев были заряжены на созидательную волну. Завод имени Орджоникидзе развивался, ему становилось тесно в рамках – постепенно он преобразовался в Объединение с многочисленными филиалами, флагманская роль осталась за заводом, как и ассоциирующееся с ним название объединения.
Прошу понять меня правильно. Заслуга в создании Объединения – за Чикиревым. Но без активной помощи министерства идея, как это бывало сплошь и рядом, осталась бы на бумаге. Сначала Николай Сергеевич ее высказал в беседе, наблюдал за моей реакцией, очень хотел, чтобы я ее сразу же поддержал. Как спещиалист-станкостроитель я вмиг оценил ее преимущества, но как министр удержался от скоропалительного решения:
– Николай Сергеевич, обкатаем идею со специалистами, подождем их заключения. Будем, как и всегда, спешить медленно. Привлекли к обсуждению знатоков самого широкого профиля, отмеряли не семь, а семьдесят семь раз, только потом взялись за реализацию. Но и до этого потребовалось множество утрясок, согласований с регионами: филиалам нужны и места, и здания, и рабочая сипа, и социально-бытовые условия – гигантская работа была проделана, прежде чем пришла отдача. Без основательной подготовки тылов реализация крайне интересной, сулящей огромные выгоды идеи позорно бы провалилась.
Нас, бывших союзных министров, по сию пору критикуют (мягко говоря). Нынешние писаки споры только на бездоказательные обвинения. В их представлении мы якобы были абсолютно оторваны от жизни за пределами московского Садового кольца, насаждали бюрократический стиль руководства и т. д. Насчет бюрократического стиля – полностью согласен, я был и остаюсь за бюрократию в истинном значении этого слова: «бюрократия» это порядок следовательно бюрократ – человек, ратующий за по-ря-док! Когда как министр встречался с проявлением беспорядка, принимал такие меры, что мало не показывалось.
Можно ли было, сидя в Москве, руководить предприятием на Дальнем Востоке? А почему нет? Говорят, классный шпион по одной детали может распознать засекреченный технологический цикл. Специалиста обмануть невозможно: можно прислать министру обыкновенную липу попытаться втереть очки, выдать желаемое за действительное. Но в частоколе даже сверхубедительных цифр всегда найдется одна, которая сразу обрушит бумажную крепость, выявит вранье. Директору-обманщику и невдомек, что даже по бумагам ясно, что он хотел сказать и что сказал. По отчету выходило, что план выполнен и перевыполнен, а в цифири всегда выявлялась та, что ставила весь отчет под сомнение. Меры принимались сразу – решительные и крутые.
Доверять значит проверять, это азбука руководства, исключений ни для кого не делалось, в том числе и для Н. С. Чикирева. Перестраховка всегда нужна, даже в отношении такого сверхнадежного руководителя, каким был Николай Сергеевич. Я же знал, что и меня министра, там проверяют и перепроверяют. И если меня порой подставляли под удар, то как раз те, что были надо мной.
Стиль Минстанкопрома – подпитываться идеями, что шли снизу, независимо от географии, умных людей было в изобилии: от Мукачева, что на западе Украины, до Владивостока. И, несмотря на то, что станкостроение на Западе было на подъеме, мы развивались опережающими темпами и в начале 90–х годов вышли на мировой рынок.
В 1991 году на международной выставке станкостроения в Париже мы демонстрировали 49 машин и станков, которые – небывалый случай! – были проданы прямо со стендов! Большинство этих машин были изготовлены на совместных предприятиях в кооперации с передовыми фирмами.
Там были и изделия завода имени Орджоникидзе и «Хоматека», совместного предприятия, организованного по инициативе и при участии Н.С.Чикирева с западногерманской фирмой, – сложные автоматизированные линии, предназначенные для массового производства трудоемких, тяжелых деталей.
Не могу не отметить примечательный факт: Николай Сергеевич уже давно был не у дел, а идеи, реализованные им, помогли отрасли выйти на международный уровень! Он продемонстрировал образец стратегического мышления. Мы же до этого выставляли на выставках 10-15 образцов и то только через «Станкоимпорт», большую часть образцов увозили домой за невостребованностью.
В Париже министерство взяло все в свои руки, и пришел, не побоюсь этого слова, феерический, небывалый успех, о котором сразу же поставил в известность своих генералов станкостроения, поблагодарил их за большой вклад в общее дело. Похвала была им подобна бальзаму для сердца. При этом разговоре был кто–то то ли из моих замов то ли из директоров, не помню. И я услышал:
– Что Вы, Николай Александрович, с этими Чикиревым, Кабаидзе, Королевым возитесь? Они же давно на свалке истории!
– Что они в историю вошли – согласен, а что на свалке – категорически не согласен! Вы сделайте хотя бы часть совершенного этими людьми, тогда и, судите! В историю советского станкостроения их фамилии вписаны золотыми буквами, не будем же Иванами, не помнящими родства.
Мой собеседник был большой дока по части политической конъюнктуры: стремительно набирал вес Ельцин, бывший, как известно, антагонистом Чикирева, в завуалированной форме я получил, как в известном анекдоте про китайцев, серьезное предупреждение.
Странные люди, подумалось мне, два года, как Николай Сергеевич не у дел, а им все неймется, до сих пор не могут простить ему удачливости, пробивной силы предприимчивости, уменья работать с опережением времени, что не страдал флюгерностью. Относились к нему, как к выскочке, недоумевают, за что же он получил звание Героя Социалистического Труда (подумаешь, всего девять лет в генеральных и уже герой, а мы по 15–20 лет оттрубили, сделали не меньше, а погеройствовать так и не пришлось). Досужих разговоров было много: и фактура у него явно не номенклатурная, и интеллект не на гендиректорском уровне – хаяли Чикирева, естественно, за глаза. Не знаю, доходили ли до него эти сетованья, но даже, если и доходили, отвечал он на них самым убедительным аргументом – показателями.
Случайно ли, что Андропов, став генсеком, приехал на завод именно к Чикиреву – ведь рассматривалось много предприятий, все одно за другим отсеялись по разным причинам. Завод Чикирева выдержал серьезнейшую конкуренцию и победил в заочном споре: выбор Андропова остановился на нем, предприятии Минстанкопрома, чем гордился и горжусь!
Когда комплектовали вторую очередь «КАМАЗа» минстанкопромовским оборудованием, автоматические линии на завод двигателей поставлял Чикирев. Когда несколько лет назад там случился страшный пожар, больше всего страдали, что огонь не обошел стороной именно автоматические линии завода имени Орджоникидзе, которые оказались куда долговечнее американских, хотя давно выработали свой ресурс, но продолжали делать всю номенклатуру деталей для двигателей на этих линиях.
Сужу об этом не по рассказам очевидцев: я был там сразу после пожара. Мы наглядно показали и доказали, что можем и умеем работать не хуже американцев.
Как-то был в Швейцарии как руководитель рабочей группы по связям между Ассоциацией машиностроения Швейцарии и Минстанкопромом СССР, которую возглавлял пять лет (кстати, такие рабочие группы были у нас со многими странами. Не грех бы и нынешним руководителям-предпринимателям позаимствовать наш опыт установления и поддержания многолетних контактов, поставки оборудования, обмена научно-технической информацией). Сопровождал меня атташе по науке посольства Швейцарии в Москве, выходец из России.
На заводах, увидев станок советского производства, я всегда подходил к рабочим, интересовался, как он работает. Как правило, слышал только положительные оценки, что станки надежны, неприхотливы, единственное нарекание – на наши средства автоматизации, электронику, но это шло по другому ведомству. На одной фирме, производящей тяжелые высокоточные станки, а кроме того часы, мебель, взрыватели (это уже по заказу НАТО), рынок диктовал свои условия, на производстве одного изделия в Швейцарии не прожить, вот они и пошли на диверсификацию, что с понятным запозданием делаем теперь и мы, ее президент предложил мне:
– Хотите, покажу вам нашу святая-святых – высокоточное производство, где делают линейки для отсчета делений с погрешностью 1-1,5 микрона?
Спустились под землю, где стояла кабина с делительной машиной. В кабине постоянно поддерживается температура 20 градусов, плюс-минус полградуса, на линейке с поверхностью четырнадцатого (!) класса чистоты и наносятся калибровочные деления – фантастика да и только! Но меня переполнило чувство гордости: эталонная продукция делалась на нашей машине. На нашей и где – в Швейцарии, славящейся тонкой работой! Делительная машина была изготовлена в нашем головном институте – ЭНИМСе.
Не упустил возможности, обратился к атташе: смотрите, ваша эталонная продукция славится во всем мире, но точность-то обеспечивается русскими машинами! Обратил внимание атташе на то, что во славу Швейцарии работают и многие другие русские изделия, в том числе и автоматические линии завода имени Орджоникидзе! Чиновник был неприятно поражен, приключился конфуз, которому не место в протоколе: русскому министру похваляются швейцарскими достижениями, а он говорит, что это заслуга русской техники, и ему нечем возразить! Выходит, русская техника эталоннее швейцарской – если это дойдет до прессы, разразится международный скандал, пострадает репутация швейцарских фирм! Вот как работали мы, советские, российские станкостроители.
Основа была заложена в предыдущие десятилетия, начиная с брежневских времен. Это заслуга нескольких поколений советских станкостроителей, в том числе и Н. С. Чикирева. Он, не жалея сил, выкладывался в организацию технологии металлообработки, сердцевины машиностроения.
Откуда у Чикирева это тактическое и стратегическое мышление?! Оно не дается никаким институтом, научиться этому фактически невозможно: божий дар, никак не иначе. Образование дает возможность сориентироваться. А чутье приходит с опытом. Вузовский диплом еще не пропуск в руководители, как и кандидатская или докторская степени. Руководитель совмещает в себе две ипостаси: он знает, что нужно делать, знает и то, как это сделать, он генератор и реализатор идей, проводит их в жизнь.
Хороший директор – он же, как петух, по зернышку клюет: там что-то подсмотрел, в другом месте углядел, в третьем, десятом, сотом и все к себе, в закрома. А дальше по законам той же диалектики: количество подмеченного неизбежно переходит в качественно новый рывок, в движение по поступательной равномерно ускоренной.
Мы и Германию если можно так выразиться завалили своими станками, а ведь до этого тот же Чикирев не вылезал с немецких предприятий, учился, поднял технический уровень своего завода, творчески преломляя опыт западных фирм. Он и своих конструкторов гонял по белу свету, не давал засиживаться отправлял на поиски. Подбирая кадры, всегда стремился узнать, способен ли кандидат на выдвижение работать с опережением, на перспективу, сегодня закладывать фундамент того, что будет реализовано через 15– 20 лет. Работали они в конце ХХ века, а устремленность была в век ХХП Чикирев, Кабаидзе, Королев были людьми нового грядущего века, пахали на будущее.
Я их ценил, относился к ним требовательно и в то же время бережно как к людям, определяющим лицо и перспективы отрасли. На «Красном пролетарии», где директорствовал О. Королев, вместе с японской фирмой взялись за подготовку к выпуску промышленных роботов, только-только как следует впряглись – Ельцин выдернул Королева с завода в секретари горкома по промышленности, меня об этом поставили в известность задним числом.
По гонору, амбициозности Ельцину равных не было. Разве будет он небожитель, кандидат в члены Политбюро согласовывать свои намерения с каким-то министром?! Королев – типичный технарь, производственник сам партработников недолюбливал, а его вдруг в секретари. Да какой из него секретарь, идеологический работник? Вот и мучился в горкоме, не прикипел к насаждаемым Елъциным порядкам, разругался вдрызг, тут его и выкинули из горкома. Куда ему деваться: на завод обратно нельзя, там новый директор, у Ельцина Королев в опале, городские власти его чурались. Взял я его к себе замом – он же привык делом заниматься, а не исполнением вельможных прихотей. Он даже в министерстве не сразу в себя пришел, потребовалось время, чтобы он отошел от горкомовской кухни, где первое лицо капризничало, на ходу меняло решения вечером говорило противоположное утреннему, занималось унижающими человеческое достоинство проработками и накачками.
Приходилось слышать разговоры, что Королев в горкоме провалился: а чего было ждать, если человек явно не на месте? Дернули бы туда Чикирева – результат, уверен, был бы еще хуже ни за что бы не ужился Николай Сергеевич в одной берлоге с Ельциным, да и ни за что бы не согласился покидать родной завод. А ведь директорский кусок хлеба зарабатывался на раскаленной сковородке, приходилось таким ужом изворачиваться …
Если бы над тем же Чикиревым был один хозяин – министр, ему было бы несравненно легче, неизмеримо легче. Назвали существовавший при Советской власти порядок командно-административной системой. Беда была в том, что царствовало-то бессистемье, столько расплодилось и наплодилось вмешивающихся в прерогативу директора. Звонит инструктор из райкома: просим обеспечить пятьсот человек на уборку картошки. Пятьсот трудоспособных единиц завод недосчитался за неделю – да это же срыв всех государственных планов!
Звонит другой из того же райкома: к вам в гости приезжает большая группа туристов из стран социалистического содружества, каждому нужно вручить памятный сувенир. А что в заводской смете на подобные расходы не заложено ни копейки, звонившего не волнует, он грозит партийными карами за срыв мероприятия.
По уставу партии заводская парторганизация могла контролировать деятельность администрации, фактически директор не имел права принять ни одного мало-мальски важного решения, не получив «добро» от парткома, рекомендации которого были равносильны приказу. Формулировалось все предельно просто: «поручить коммунисту Чикиреву (не генеральному директору, а именно коммунисту! то–то и то–то…». Не выполнит коммунист Чикирев поручения заводского парткома – следует партразборка, партнаказание.
Конфликт с парткомом, так было заведено с брежневских времен, почти всегда решался в пользу парткома хирургическим путем, директор освобождал кабинет. А были еще горком, ЦК, больше тридцати организаций, имеющих право штрафовать директора и главного инженера: за несвоевременную выгрузку вагонов, за нарушения экологии или санитарных норм в столовой – поводов было предостаточно.
Как-то я поздно вечером позвонил на один из заводов, попал на главного инженера. Выяснив то, что мне было нужно, поинтересовался, почему главинж так задержался на работе. Ответ меня обескуражил:
-
– Боюсь домой идти, жена грозится выгнать.
-
– Что, набедокурил?
-
– Если бы… Сегодня получка была, получил шестьдесят семь рублей. Меня оштрафовали железнодорожники, пожарники, санэпидемстанция, технадзор, еще кто–то. Да у нас жестянщица получила сегодня в пять раз больше, чем я главный инженер, жена разводом грозит.
Что–то изменить в этой нелепой ситуации не смог и я, министр: штрафные санкции были утверждены с незапамятных времен Совмином страны, на все обращения и просьбы разрубить этот чертов гордиев узел следовал стереотипный ответ:
Все это было мне слишком хорошо знакомо, в бытность директором тоже случались в день получки размолвки с женой.
Хороший директор подобен опытному лоцману по умению обходить надводные и подводные рифы. Очень уж допекали нас, производственников всевозможные почины , которые вроде бы во благо, а на самом деле дезорганизуют производство, сбалансировать которое – задача неимоверно тяжелая. Выполнить план на сто процентов в условиях постоянного дефицита то одного, то другого, то третьего было крайне сложно. Даже директора вынуждены были брать на себя функции толкачей, выбивать сырье, материалы, заделывать одну дыру за другой. А туг почины один другого краше: «К семидесятилетию Великого Октября – семьдесят ударных недель!», «Даешь встречный план!» и другие в том же духе.
В механических часах сложнейший механизм, деталька пригнана к детальке. Крохотное колесико допустило сбой – часы останавливаются. Заводской механизм еще сложнее.
Допустим, токарю за смену надо сделать тысячу деталей. Он, если поднапрячься, выточит и на сто больше. Токарей сколько? И каждому дополнительно по сто заготовок. Значит, перенапрягается участок, выпускающий заготовки. На десять процентов больше требуется и металла, а в лимитах, угвержденных Госпланом, дополнительных десяти процентов днем с огнем не сыскать. Выходит, отменить встречный план? Что вы, авторы модного почина не дадут себя в обиду, будут требовать «полностью мобилизовать внутренние ресурсы, изыскать дополнительные резервы, мобилизовать коллектив на решение новых задач» – джентльменский набор пустопорожних рекомендаций у них всегда под рукой, он попадает и в документы, утверждаемые Политбюро.
Но директорскому корпусу и мне как министру от этого не жарко и не холодно. Заявить, что почин с встречным планом порочен, равносильно самоубийству, и не поддержать нельзя.
На эту тему я говорил со многими директорами, в том числе и с Чикиревым, мы принимали правила игры: почин, естественно, поддержать, подхватить, внедрить его там, где не пострадает основное производство, отрапортовать. Вытянем годовой план – нам все простят, спишут и прегрешения, а не выполним – голова с плеч.
Считалось, что министр, так же, как и директор завода, проводник партийной линии в жизнь. А я себя считал прежде всего хозяйственником, руководствовался в первую очередь интересами дела. Ко мне приходило столько постановлений из ЦК, элементарно не состыкованных друг с другом, что если бы я пытался все реализовать, у меня не осталось бы ни одного работающего завода.
Был в ЦК руководителем отдела машиностроения умнейший человек – А. И. Вольский. Далеко вперед смотрел. Он мне говорил:
Вольскому приходилось тяжко, как никому, столько над ним было выживших из ума членов Политбюро, которые только по названию были мозговым центром партии, а на самом деле – сборищем маразматиков. Ходил же такой анекдот-быль: встречаются в Барвихе Кириленко и Пельше, грозят друг другу негнущимися пальчиками: «По-моему, я где-то вас видел!».
Они лезли в то, в чем ни черта не понимали. Да вы поставьте задачу, а как ее выполнить – предоставьте решать нам, производственникам. Они же лезли во все дырки, нам приходилось лавировать, чтобы не угробить. производство. Кто-то в ЦК шепнул, что Паничев якобы саботирует выполнение партийных решений, меня за это на последним съезде и в ЦК не избрали, за что, если честно, благодарен судьбе. Я не соглашался с тем, что мне навязывали на Старой площади, спорил, а там к этому не привыкли: надо выполнять, а он ершится!
Единственный, кто там разбирался в наших делах, был В.И.Долгих, кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК, так его поспешили отправить на пенсию. Когда Владимир Иванович отмечал свое семидесятилетие, я единственный из бывших союзных министров получил приглашение на торжества, хотя он курировал нас очень короткое время: очевидно, запомнил и оценил мой характер. Владимир Иванович сам прошел хорошую школу, был директором гиганта в Норильске, руководил Красноярским краем, умел слушать собеседника, был справедлив, признавал неоспоримые аргументы.
Чикиреву просто везло, что он не сталкивался с Кириленко, Брежневым и им подобными, не испытал лично на себе сумасбродства Горбачева. Он, как и все, вынужденно лавировал, но не выше уровня горкома или отраслевых отделов ЦК, которые занимались одним – давили.
Уж не упомню, кто из моих родных привез из армии емкое словечко «0бозначить» т. е. имитировать. «Обозначали» активность, строевой шаг, бег – да все, что угодно. Вот и мы с Чикиревым и другими директорами «обозначали», что выполняем все предначертания, иначе развалили бы Станкопром. Занятие это нас не красило, но это была вынужденная защитная мера. Чикирев от этого безбожно уставал, готов был махнуть на все рукой, поддержать по-настоящему очередной почин, я не давал этого делать принимая на себя всю ответственность. Как я уцелел, уму непостижимо, конфликтовал и с непосредственным куратором в Совмине и с членами Политбюро, неоднократно грозились снять с работы, показывали уже соответствующие проекты Указа Президиума Верховного Совета СССР, но торжествовала все-таки моя правда!
Еще когда я директорствовал в Ленинграде, хозспособом построил позарез нужный заводу склад. За излишнюю самостоятельность мне, члену бюро райкома партии, мои же собратья объявили выговор. Через полгода выговор сняли, а склад остался. Директоров выговора украшали как прежде рыцарей – шрамы. Парадокс заключался в одном: выносившие взыскание знали, что оно несправедливо, что работника, допустившего нарушение на пользу дела, надо бы поощрить за отвагу и принципиальность, а с него стружку снимали! Система было самоедской, что и привело неминуемо к распаду великой державы.
В конце концов, выговора забываются, дело – остается. В самую совершенную инструкцию не втиснуть весь много плановый спектр жизни. Когда мне, министру, докладывали о нарушениях, допущенных тем или иным руководителем, я всегда смотрел на провинившегося под таким углом зрения: нарушал в интересах собственного кармана или дела? Можно ли было на законных основаниях обойти инструкцию? Оказывался вором – пощады от меня ждать было бесполезно. Руководствовался интересами завода – пожурим и простим. Если же попер напролом, хотя все можно было сделать на законных основаниях, – строжайше накажу за то, что держит в штате бездельников, не удосужившихся вникнуть в законодательство, тем самым подставивших первое лицо. Закон не однозначен, во многих случаях дает простор инициативе, он – шлагбаум на пути жулья, а честному руководителю – зачастую союзник. Бывало, слышал:
Отвечал:
-
– Неправда, никогда и никого не делил на любимчиков и постылых. Если что–то сделано с нарушением законности – на кажу, если же под подобное подведена законодательная база, он передо мной чист похвалю за инициативу.
Тот же Чикирев кровь из моих юристов пил, зато почти все его действия были юридически безупречны, на каждый приказ – обоснования из действующего законодательства. К его рукам не прилипла ни одна копейка, и подчиненные, даже если бы захотели, воровать не осмеливались. Чикирев был за прозрачность дел и поступков чтобы каждый начальник, независимо от ранга, имел моральное право на руководство. Если попадался талантливый организатор, но не разборчивый в средствах из породы «несунов», Николай Сергеевич незамедлительно с ним расставался полагая, что заниматься воспитательной работой с жуликом, – все равно, что отмывать добела черного кобеля.
Правда, порой либеральничал, увольнял «по собственному», а не по соответствующей статье «по недоверию»:
– Судимость снимают, а такая запись в трудовой книжке – черная мета на всю жизнь.
Николай Сергеевич достойно подошел в 1987 году к своему шестидесятилетию, перечень его наград, заслуг, достижений занял бы не одну страницу самым убористым шрифтом. Юбилей стал праздником всего Станкопрома страны и зарубежных кол лег смежников, заказчиков, отмечался, несмотря на протесты Чикирева, широко, с размахом, приветственные слова шли от души.
Как у каждой крупной, неординарной личности, были у Чикирева недоброжелатели, завистники, считавшие его просто выскочкой с фартовой судьбой. Сорок семь трудовых лет сплошного фарта – такого не снилось ни одному, даже самому профессиональному шулеру. Не везеньем брал Чикирев, а талантом, работоспособностью, знаниями, интуицией. Повторяю: он сам себя сотворил, он сам удачливый автор своей судьбы, умевший смотреть далеко вперед. Но и ему изменила природная дальнозоркость. Он и предположить не мог, что 88–й год станет черным в его незапятнанной жизни, все шло к этому. И задействовали подобные силы и структуры – именно те, у которых Николай Сергеевич находил всегда помощь и поддержку: ЦК и Кремль, Кремль и ЦК. Свалила и убила генерального директора завода имени Орджоникидзе перестройка, направляемая Кремлем и ЦК.
Давно известно: чтобы загубить хорошую идею, надо только довести ее до абсурда. В самой идее перестройки, кардинального обновления всех сфер общественно-политической жизни, промышленной политики, идеологии научно-технического прогресса, отказа от гипертрофированного перекоса в сторону ВПК не было ничего странного народ, устал от очередей за самым насущным, от политической трескотни, от лозунгов «Слава великому советскому народу!», то есть самому себе, народ жаждал крутых, разительных перемен. Фундамент этого был заложен пятилетками, СССР по объему промышленной продукции был на втором месте в мире, уступая только Соединенным Штатам Америки.
Мы были в лидерах по уровню интеллектуальности, по запасам полезных ископаемых, – словом, нам было с чем идти в решительное наступление на все то, что мешало, путалось под ногами, было огромное желание – сверху донизу! – звонкие лозунги превратить в реалии. Цель была понятна, долгожданна, агитации за перестройку не требовалось.
Любое задание начинается с рабочих чертежей, просчитывается, сколько потребуется раствора на фундамент, блоков, плит перекрытий, арматуры, рам, стекол – всего того, без чего нет дома. Сначала возводится нулевой цикл, дальше стены, потолки, лестницы, затем – отделочные работы – это из азбуки строительства: есть цель, есть программа достижения цели, есть материальная база, дело за реализацией и реализаторами.
В восемьдесят пятом перед нами поставили цель – пе-рестра-и-вать-ся, на этом – жирная точка. Не было ни теории перестройки, ни разработки путей ее реализации, ни маршрута движения. Изначально было запрограммировано не созидание, а разрушение.
Как министр я оказался в жутком положении. Ко мне приходили директора и задавали элементарные вопросы типа «Куда идем? Куда идти?», на которые я не находил ответа. После жесточайших мер по борьбе с пьянством и алкоголизмом затрещал по швам госбюджет, львиную долю поступлений в который составляла выручка от продажи винно-водочных изделий: власть рубила под собой сук, на котором держалась. Затрещал бюджет дальше заработал принцип домино: одна упавшая костяшка валит соседнюю.
Мы то были прибыльным министерством, нам было грех жаловаться – но до поры. Взращенные в условиях планирования, мы привыкли к состыковочности хозяйственного механизма в государственном масштабе, к выверенности. Продукция наша продолжала пользоваться спросом – только покупательская способность заказчиков вдруг поехала под гору, задержка с одним платежом вторым, третьим – продукцию мы отгружали в обговоренный срок, но выходило, отдавали ее как бы в кредит. Предприятия выполняли планы, а на банковском счете – сплошные нули, нечем выдавать зарплату. Хорошо, у наших заводов была безупречная репутация, отделения Госбанка нас кредитовали, но так же не могло продолжаться бесконечно, стало расти число предприятий-должников. В их число попал и завод имени Орджоникидзе. Попал – несмотря на героические усилия Николая Сергеевича.
Информация, поступавшая с завода, была неутешительной: пропасть разверзлась между коллективом и генеральным директором. Пропасть эта объяснялась причинами и объективными, а во многом и субъективными. Горбачевские новации по части псевдодемократизации жизни привели к разгулу анархических настроений, болтовне, нарушениям трудовой дисциплины. Образовывались параллельные органы производственной власти так называемые советы трудовых коллективов, ущемившие права директоров, начальников цехов и руководителей других служб. Вместо того, чтобы работать, производить материальные блага, люди часами, сутками заседали, говорили, говорили, говорили… Бузотер, пропойца глоткой пробивал себе место в совете трудового коллектива, дезорганизовывал производство, сеял смуту: руководство зажралось, ему наплевать на рабочий класс, всех надо – поганой метлой. Подобные настроения провоцировались доморощенными демократами, у которых цель была одна: ухватиться за освобождающиеся кресла.
И объяснимо, и в то же время непонятно стремление в большие начальники без всяких на то данных. Есть – и не такая уж малая – категория работников, которым кажется, что они все могут, а руководить – тем более. Он еще пешку от ладьи не отличит, а уже готов бросить вызов чемпиону мира по шахматам. Зато молва кругами: знать, есть в нем что-то, коль он такой смелый и решительный. Болтунов сближает и жажда власти, и потребность во вранье, рассчитанном на потребу обывателя. Пример в этом подавал несравненный Михаил Сергеевич. Он, главный автор продовольственной программы, пообещал скорое изобилие в каждом доме. Провалился, сочинил другое: пообещал к двухтысячному году каждой семье по отдельной квартире.
Для него главное – наобещать, тем более, что кто-то из юмористов подметил: для политика главное объяснить, почему он не смог сдержать слово. Горбачев только и делал, что объяснял, до сих пор этим занимается. Удивительная у него способность – в самый проливной дождь умудряется остаться сухим, шмыгает между струйками, виновным хоть в чем–либо себя не признает, ходит в недооцененных, даже пытался стать президентом России, но его с треском провалили, одного процента голосов не набрал.
Кто только не ринулся во власть при Горбачеве… Коснулась эта власть-банда и завода имени Орджоникидзе. Николай Сергеевич вдруг осознал: кончилось единоначалие, авторитарный стиль руководства себя изжил. Гендиректора стали брать под контроль люди, которые, на взгляд Чикирева, были крикунами, бездарями, тупицами. А они не лыком шиты, тайны демагогии перестали быть для них секретом, по заводу пополз слушок: гендир ни в грош не ставит рабочий класс, работягу, не хочет ни отчитаться, ни посоветоваться с гегемоном.
Во времена великих потрясений было выгодно превозносить ум, честь и достоинства простолюдина, уповать на его мудрость. Волки, рвущиеся к власти, надевали овечьи шкуры, работали под вегетарианцев – до поры, до времени. Маскарад удавался. Простой же народ по прямодушию заглатывал нехитрую приманку, становился послушным орудием в руках клыкастых вегетарианцев. А те умело манипулировали недовольством заводчан, переводя стрелки на Чикирева. В магазинах не хватает самых необходимых продуктов? Чикирев не расстарался! Велика очередь на жилье? Чикирев сам живет в высотке, оттуда плохо видны нужды трудящихся! С зарплатой перебои? Это Чикирев совсем не думает о простом народе, которому не на что поитькормить-обувать-одевать семью! Сам-то разучился пешком ходить, в машинах разъезжает! Плохо с дачными участками, все было бы семье подспорье… Снова виноват Чикирев – не пробил!
Так Чикирева делали и сделали козлом отпущения. Он и сам не без греха, да ему миллион чужих приписали. Заряженный на труд с утра до вечера, зачастую без выходных, Чикирев приходил в бешенство, видя, что завод постепенно превращается в дискуссионный клуб, место всевозможных заседаний по поводу и без повода. Он пытался прищучить витийствующих, заставить их работать и тем только подливал масла в огонь: затыкает народу глотку! Не нравится генеральному рабочая правда о себе!
В этой сложнейшей ситуации Чикирев сплоховал, не понял, что пришло новое время, люди изменились, с ними стало нельзя по–старому, приказными методами, требовались новые, более гибкие подходы.
Наверное, здесь была и моя вина как министра: мы упустили момент, когда Чикирев пересидел на месте, стал менее самокритичен. Он всегда хотел быть на виду и в числе первых. Так в жизни не бывает, одного лидера рано или поздно сменяет другой, к этому следует относиться спокойно, жизнь идет по синусоиде, взлеты чередуются со спадами. Чикирев стремился вceгдa быть на самой верхней точке синусоиды и во многом благодаря этому закрывал глаза на негативные тенденции. Не совсем законченные линии засчитывались в товар, не совсем доведенные до кондиции станки отправлялись потребителям. Доводка на месте обходилась дорого, наносила ощутимый удар по заводскому бюджету. Да и по авторитету и Чикирева и завода, что Николай Сергеевич воспринимал крайне болезненно. О каждом подобном факте у нас шли нелицеприятные беседы. С горечью я убеждался, что доводку на территории заказчика Чикирев упорствовал считать нормой, пытался уверить меня, что ничего особенного в этом нет. И мрачнел, когда я показывал ему финансовые выкладки, неопровержимо свидетельствующие о росте себестоимости продукции. Я настоятельно рекомендовал ему сделать соответствующие выводы. Но, как показало время, Николай Сергеевич не внял моим предостережениям, хотя я и выразился более чем определенно:
Дальше я мог не продолжать, Чикирев меня понял. Но болезнь зашла слишком далеко.
Между тем ситуация на заводе имени Орджоникидзе становилась все напряженнее, была близка к взрывоопасной, что не принесло бы пользы ни заводу, ни коллективу. Выход виделся один, хирургический.
У меня с Николаем Сергеевичем было несколько разговоров – тяжелых, крайне тяжелых. Очень неприятный разговор состоялся и на заводе – с его замами, начальниками цехов. Как это было ни прискорбно сознавать, но я видел: Чикиревым потерян контроль над ситуацией де-факто он перестал быть руководителем. И не заставил ждать себя момент, когда я ему сказал:
Мои слова он воспринял крайне болезненно: ему предлагалось перегрызть пуповину, связывавшую его с заводом целых сорок семь лет. Понимал его по-человечески, сочувствовал ему, но мне как министру было не до эмоций, следовало спасать завод. В спасатели и спасители Чикирев в то время уже не годился. В интересах завода им надо было расставаться, с опозданием, но настала пора уходить.
Николай это и понимал и не понимал, он находился как бы в прострации, был подавлен и морально и физически, выглядел из рук вон плохо, в один миг дали знать о себе все дремавшие до того болячки, он как-то сразу состарился, хотя и старался выглядеть молодцом.
Есть истина Истории, есть истина настоящего времени, есть истина момента: уход. В газетной трескотне по этому поводу превалировало слово «крах». Ошибочный термин однобокий и неточный, несправедливый. И не праведный. С каждым может случиться: человек достиг предела, надо спешно менять и ритм и образ жизни. Конечно же, было бы куда как спокойней, с меньшим ущербом и для самолюбия и для нервов сделать крутой поворот в жизни чуть раньше, но знал бы где упадешь, соломки бы подстелил. Усталость накапливается и у самого прочного металла, а здесь – человек. В технических вузах основополагающий предмет – курс сопротивления материалов. Увы, не изучается курс сопротивления человека, а надо бы, может, меньше бы стало ошибок, научились бы бережнее относиться к Человеку.
По сию пору прокручиваю события тех месяцев, недель, дней, анализирую их со всех сторон с учетом новых реалий и, тем не менее, прихожу к выводу: я был прав, когда сказал Чикиреву: «Уходи». Я этим не перечеркивал его трудовую жизнь, не ставил ее под сомнение.
Да, мы были друзья, но я ни на йоту не предал дружбы. Потому-что дружба – это, в первую очередь правда, чистота в отношениях, незамутненность. И если мне и есть в чем упрекнуть себя, то только в одном: сказать «Уходи!» я должен был гораздо раньше. Но я все надеялся на чудо, но чудес – увы! – не бывает: Николай уже ехал с ярмарки, и я это видел. Жалость оказалась плохим помощником и советчиком.
Проблема – как и когда уйти вовремя – одна из самых сложных. Стране удалось бы избежать всех нынешних бед, если бы был отлажен механизм ухода сверху донизу. Даже – пусть хотя бы только сверху. Хрущев явно засиделся, Брежнев маразмировал на виду у всей планеты. Н. А. Тихонову было 75 лет, когда он сменил А.Н.Косыгина на посту главы правительства СССР. Смертельно больной К.У.Черненко на восьмом десятке лет стал генсеком, большую часть дня находясь в состоянии прострации. Они все перепугали – и время и пространство, им казалось, они молодые и едут в гору, хотя дребезжащий тарантас летел в пропасть.
Есть шутливая формула: старость – это такое состояние когда кажется, что бежишь с прежней скоростью, но тебя почему-то все обгоняют. Вот и глубоко уважаемый мною Николай Сергеевич упустил время, не заметил (и ли не хотел замечать?), что его обгоняют, отстал от времени. Но не устарел! Ему бы востребоваться в советниках, консультантах, передать молодым опыт, знания, побыть в наставниках. Как в армии.
Военные оказались мудрее и предусмотрительнее нас гражданских. Маршалы и генералы армии не уходили в отставку, им было уготовано место в группе генеральных инспекторов при министре обороны – с адъютантом, порученцами, штатом, соответствующей обслугой, ни малейшего ущемления в окладе. Армия от этого только выигрывала, последующие поколения генералов уверовали в перспективу заботы и внимания, что создавало дополнительный положительный психологический фон: не отвлекали мысли о завтрашнем дне. А мы, штатские, были безумно расточительны, бесценные интеллектуальные сокровища гибли в то время, когда экономили на спичках.
В случае с Чикиревым гонор перевесил голос разума. Я ему предлагал работу в министерстве, разумеется, не клерком, но Николай Сергеевич все предложения с негодованьем отверг, ни одно не показалось ему «по чину». Преемник стал не спасителем, а губителем завода. Я не мог противостоять его назначению: за него проголосовал коллектив, все произошло по букве лелеемого Горбачевым закона о выборности руководства.
Чикирев тогда крепко на меня обиделся, продолжал цепляться за свое место, выходил на «верх». Он еще жил представлениями о том времени, которое безвозвратно ушло в прошлое. Ни в Кремле, ни на Старой площади, ни в Совмине – нигде не нашлось заступников. Как истый русский человек, он нашел традиционный выход из положения.
Я хорошо понимал, каково это его семье, близким, но – русское «лекарство» помогло пережить первые, самые тяжелые недели. Тылы у Николая Сергеевича оказались что надо: и жена и дети были с ним неотлучно, скрасили горе расставания с привычным укладом жизни, переход на пенсионные рельсы. Могучая натура бойца бунтовала от отсутствия перегрузок, жизни в спресованном режиме. Жена, сын, дочь и время оказались лучшими лекарями, Чикирев притих, но так и не успокоился, как и всегда, жил заводом, а это было неизлечимо, как вечная любовь.
Не скажу, чтобы часто, но мы созванивались, встречались, главная тема бесед, естественно, о заводе, о станкостроении, мучительные пути поиска выхода из тупика. Он не озлобился, не стал нытиком, крепка в нем была сердцевина государственника. Обиды ушли вглубь, не зарубцевавшихся ран он касался, даже в этом нелегком положении смотрел не назад, а вперед. Из бесед следовало, что он был за своеобразный гибрид всего хорошего от той системы и от этой. Как-то у него вырвалось признание:
-
– Свободу дали руководителю! Я же сколько времени и сил убивал на бесчисленные согласования, пробивая тот или иной проект! Теперь директор куда больше времени может заниматься производством, настоящим делом. Мне бы такую свободу!.. Я же работал фактически со связанными руками, все было зарегламентировано, на каждый чих – инструкция. Сколько же всего я бы успел еще сделать…
Давая Николаю Чикиреву объективную, на мой взгляд, характеристику, был ли я честен перед самим собой? Вопрос сложный. В то же время оставались при должности директора, которые были много слабее Чикирева и я ничего не предпринимал против них, больше того, защищал … Почему же сказал Чикиреву «Уходи»? Испугался того, что он по-простецки говоря, попер против Ельцина, набиравшего силу? Уж в чем, в чем, а в трусости меня не обвинить, когда требовалось доказать свою правоту я бывало, лез на рожон не считаясь ни с чем, многажды рисковал должностью но принципами никогда не приторговывал. Николай о Ельцине на последней в истории партконференции сказал то, что думал, предостерегая и народ и партию от самодура и оказался прав на тысячу процентов. Мы с ним обменивались мнениями о Ельцине еще в ту пору когда «царь Борис» и в горкоме партии насаждал чуждые нам обоим порядки.
Если я был солидарен с Николаем в оценках Ельцина… – думаю, продолжать не стоит. Сам к себе я предельно критичен – не до самоедства, но всегда анализирую каждый свой шаг. И в истории с освобождением Чикирева был честен и перед самим собой. Раз появилась и проявилась биологическая несовместимость Николая Сергеевича с организмом родного завода, сказать «У-хо-ди!» было самым верным решением.
Прижился бы Чикирев в наши дни, сумел бы приспособиться к новым экономическим отношениям, найти себя? Думаю, что нет, он был ярый противник преобразований ельцинского периода, хотя и понимал, что реформы в экономике и промышленности давно назрели. В море воровства и коррупции он бы захлебнулся и утонул.
Мы с ним поддерживали связь до последних дней. По разговорам чувствовал что он много читал, не отрывался от информационных программ телевидения. Но места себе в новой России он не находил. А может не хотел находить…