Сергей Болдырев — Драма с героическим финалом

Яков Павлович Мезивецкий, Михаил Михайлович Берман, Николай Сергеевич Чикирев, Петр Васильевич Левашов, Марсель Давидович Кореф, Б. Л. Коробочкин, Е. Ф. Соколов, И. А. Ростовцев, Михаил Алексеевич Шелепеев, Константин Константинович Иванов, Евгений Иванович Новиков, Иван Николаевич Чернышев, Лев Николаевич Грачев, В. А. Крючков, Константин Иванович Мещанкин, Борис Ипполитович Сабанеев, Альбина Гавриловна Мезивецкая.

Заместитель главного конструктора… Да еще по новой технике! Человек, находящийся на острие прогресса станкостроения на заводе. Одна эта должность меня завораживает. За ней стоят станки-автоматы с электронным управлением, заводские роботы…

И вот этот человек, руководитель многих конструкторов, создающих на заводе современные чудо-станки, Яков Павлович Мезивецкий, передо мной. Я стараюсь запомнить все: интонации голоса, черты лица, то, как он одет, слежу за работой его мысли, когда он отвечает на мои вопросы — увы, технически элементарные, ибо я хорошо не знаю дела, которым он занят всю жизнь. Круглое, крупное лицо, моложавое для человека шестидесяти с лишним лет, светлые глаза, тонкие губы… Серый костюм; в кармане пиджака выстроились в ряд четыре или пять ручек разного цвета и назначения. Спокоен, не теряет терпения в бесконечных беседах со мной, тактичен…

Да, но все это — пока только характеристика, а не характер. А мне надо добраться до характера, до колорита его личности. И вот как раз этой, самой для меня важной, цели достигнуть пока я не могу. Одна часовая беседа, вторая, третья… Неделя, вторая, третья… Мы оба, и он и я, понимаем, что цель не достигнута. Он видит это по моей, с каждой встречей все более откровенной, реакции: «Я это уже слышал…», «Не пойдет…», «Нет, совсем не то…» Я хорошо понимаю, что из услышанного литературного портрета не создать: великолепные экскурсы в историю техники, тончайшее знание своего предмета, опять экскурсы, блестящие характеристики станков… Конечно, и в этом проявляются особенности его личности: увлеченность делом, точность мысли, эрудиция, выходящая за границы рядовой… Да, конечно! Но этого мало, все это «в общем виде», с тоской думаю я, нужна его жизнь — сегодня, завтра, послезавтра. Он всегда говорит «Мы», «Мы подумали», а мне нужно, чтобы он заговорил иначе: «Я», «Я подумал…», «Меня охватило отчаяние…» (или гнев, или радость), «Я понял…» Про себя я его оправдываю; в той реальной жизни, в какой он живет, слово «Мы» имеет особый смысл, ибо только так, кол-лективом, разрабатывая отдельные узлы, можно создать новый станок. Но ведь каждого в коллективе обуревают свои чувства и переживания. Какие же душевные бури испытывает он?

Я уже терял всякую надежду как можно лучше, полнее рассказать о хорошем, уважаемом человеке и опытном, знающем свое дело Якове Павловиче Мезивецком — заместителе главного конструктора, но я продолжал с ним встречаться…

…И опять, который уж раз, кажется, начнется экскурс в историю станкостроения. Но теперь Яков Павлович чем-то взволнован. Я слежу за ним с особой настороженностью — чем?

— Вы понимаете, несколько торопясь, говорит он, мы работаем, немцы и американцы, все станкостроительные фирмы мира работают примерно над одними и теми же вопросами. И вдруг кто-то предложил новое, до сих пор никому не известное, нигде не бывалое. И вот тут очень важно правильно оценить, насколько новое направление перспективно, насколько оно практически необходимо. Понимаете? Ошибка в оценке нового направления может дорого обойтись. В пятидесятых годах появились первые станки с числовым программным управлением. Электроника была слита с механикой. У нас ничего подобного еще не было, но американцы уже что-то сделали. Нам на заводе это направление показалось перспективным. Мы тогда создали образцы таких станков. Это были несовершенные станки, но я помню, как потрясли меня первые испытания. Конечно, я знал из литературы, как они должны работать, но, когда я увидел воочию «думающие» машины, это произвело на меня сильнейшее впечатление.

Но наш головной институт, образно говоря, сказал: «Нет, это для нас не подходит, направление неперспективно, станки очень сложны. Мода, которая скоро пройдет». И мы вынуждены были свернуть наши работы. Вот вам ошибка в прогнозе… Вас это не интересует? как-то разом угасая, спросил Яков Павлович.

Я молчал во время его рассказа просто потому, что хотел дать ему возможность говорить без помех. Начиналось и в самом деле что-то необычное.

— Нет, как раз это интересно. И все же мне важно понять, какое отражение эта ошибка в прогнозе нашла именно в вашем сознании, как вы лично восприняли случившееся?

— Нет, мы-то были… — начал было Яков Павлович.

— Не «мы», а вы лично. Ведь это же была катастрофа для вашей работы.

— Да, было неприятно. И мне лично. И для всех, кто у нас работал. Я себя не отделяю от всех.

— Понятно.

— Мы… и я, конечно, были расстроены. — Но, вы знаете, — Яков Павлович оживился, какая-то новая мысль возникла у него. — То, что я испытал тогда… и все мы, на самом деле было очень сложным чувством. Направление абсолютно новое, не так просто было и мне и всем нам понять, действительно ли оно займет место в жизни или через небольшой промежуток времени умрет. Кто мог тогда с определенностью сказать? Станки очень сложные, кадров наладчиков у нас совершенно не было. Тут много разных обстоятельств. Но даже после того, как новое направление в общем-то у нас было закрыто, мы на свой страх и риск продолжали. Ну что лично я тогда чувствовал? Я уже не помню… Считал, что направление перспективное. В первых беседах я вам не сказал, а сейчас вспомнил: тогда мы все-таки спроектировали еще и автоматическую линию с программным управлением, насколько помню, в шестьдесят втором году. Вот вам и материальное выражение моих чувств. Но завод ее не построил.

Да и потребитель, для которого мы делали, тоже оказался неактивен. Нельзя представить себе работу конструктора на заводе так: что захотел, то и сделал. Множество причин влияет. Надо вложить в новую конструкцию металл, затратить труд сотен людей на заводе, занять обработкой деталей множество станков. Вот почему, между прочим, рассказывая о работе, я привык говорить «мы», а не «я». Но для вас, я понимаю… И знаете, не так просто вспомнить, что было у тебя в душе. Ну вот… А спустя несколько лет руководители того института поехали за рубеж и увидели уже на заводах в работе станки-автоматы, которыми управляла перфорированная лента и электроника. Они вернулись и признали ошибку в прогнозе. С тех пор мы и возобновили работы в этой области. Конечно, пришлось наверстывать…

Я слушал Якова Павловича внимательно и не торопился уходить из его кабинета, за стеклянной стеной которого располагался зал с конструкторами у досок. В широкое окно кабинета врывалась засиненная расстоянием панорама Москвы, на переднем плане которой раскинулись корпуса того самого института…

— И вам удалось догнать и, так сказать, обогнать время? — спросил я.

— Судите сами: сейчас мы продаем в ФРГ станки нашего завода с числовым программным управлением. А ведь ФРГ — страна самого передового станкостроения. И тот институт, который вначале ошибся, тоже сыграл свою положительную роль.

— Великолепно! — не удержался я.

— Что именно? — не понял Яков Павлович.

— И ваш рассказ, и сам конфликт, и его разрешение.

— Но я должен внести уточнение. Лучше сказать не «обогнали время», а «наверстали» его. До сих пор еще управляющие электронные системы к нашим станкам поставляют фирмы ФРГ. Здесь мы еще отстаем, хотя в нашей стране на других заводах создаются разнообразные станки с отечественным электронным управлением. Это для вас интересно?

— Очень — и все в целом, и ваше уточнение.

— Ну вот, мы, кажется, находим общий язык…

— Не совсем так, — возразил я. — Пока еще невозможно представить вас, вашу мысль, ваши чувства в этой драме с героическим финалом.

— Это не финал. Финала вообще не бывает, мысль конструкторов в мире работает непрерывно.

— Я имею в виду законченную в сюжетном, если так можно сказать, отношении историю перехода завода к выпуску современнейших станков, — уточнил я, — Конечно, это лишь условно законченная история, понимаю вас, у нее должно быть продолжение, как в многосерийном телефильме. Мне бы хотелось узнать именно о вашей роли в этом продолжении.

Мезивецкий откинулся на спинку стула и не торопился отвечать. Молчал и я.

— Да, вспомнил один случай… — оживленно начал Яков Павлович. — Может быть, он заинтересует вас.

И тут я услышал как раз то, что мне было нужно.

…Однажды мой собеседник тяжело заболел. Потребовалось четыре месяца, чтобы восстановить здоровье. Последний, четвертый, месяц срока бюллетеня он жил на даче в Жуковке по Усовской ветке. Свежий воздух, колоритные пейзажи верховий Москвы-реки… Но инженера привлекало другое. Он обложился самыми новыми проспектами зарубежных станкостроительных фирм и техническими журналами. Ему хотелось представить себе изменения, происшедшие в станкостроении за время его болезни. Постепенно картина стала вырисовываться. Он обратил внимание на то, что в мировой практике получили широкое распространение двенадцатипозиционные, то есть несущие на себе двенадцать различных инструментов для последовательной обработки деталей, так называемые револьверные головки на современных станках-автоматах.

Я понимал смысл того, о чем рассказывает мой собеседник, потому что, к счастью, накануне в одном из цехов завода увидел группу станков-автоматов. Тогда мне показалось, что я попал в компанию могучих, выше человеческого роста, немых роботов, как будто совершенно независимо от людей выполнявших осмысленную работу.

…Вот особое устройство, утыканное различными сверлами, борштангами, резцами, «само» повернулось, на мгновение застыло в неподвижности, как бы «подумало», что делать дальше, и затем приблизило к детали сверло. Еще мгновение «раздумья» — и вот уже начавшее вращаться сверло проделывает в детали отверстие и тотчас поднимается. Деталь «сама» занимает новое положение. Еще мгновение — и над деталью оказывается другой инструмент… И все повторяется с короткими паузами «раздумий» перед каждой операцией.

То, что я увидел, — в первый раз в жизни увидел! — ошеломило меня. Я молча стоял перед станком и следил за ходом его «мысли» и за его работой. И лишь спустя какое-то время обратил внимание на стальной шкаф, стоящий неподалеку от автомата. Вверху за стеклом, отчетливо проступал ряд ярких рубинового цвета цифр. Последние из них в этом ряду справа менялись очень быстро. Ниже, и тоже за стеклом, медленно двигалась узкая, с узорами отверстий бумажная лента программы. Это она управляла электроникой, заключенной в шкафу. Электроника воспринимала команды, записанные на ленте, и перерабатывала их в электрические импульсы. Вот они-то, словно биотоки нервной системы человека, заставляли срабатывать силовые органы станка. Поразительно!

Там же на даче, взяв лист бумаги и карандаш, конструктор от руки набросал эскиз одного из возможных вариантов новой револьверной головки. И я думаю — не один вариант. Так или иначе, закрыв бюллетень, Мезивецкий явился на завод с готовой вчерне схемой новой важнейшей части станка с числовым программным управлением, отвечающей мировому уровню станкостроения. В первый же день после болезни зашел к директору. В то время у заводского штурвала стоял крупный организатор производства Берман.

— Михаил Михайлович, — начал Мезивецкий, — в мировой практике появилась любопытная тенденция… — И он рассказал директору суть нового направления в станкостроении.

— Вы полагаете, что обнаружили нечто перспективное? — спросил Берман и, двинувшись в кресле, принял совсем иную, полную сдерживаемой энергии позу.

— Для меня это несомненно, я набросал первые эскизы. Давайте сделаем опытный образец, проведем испытания. Это важно.

Берман, талантливый инженер, убедился в возможности применения таких головок на нашем станке, в выгоде их использования и внутри страны, и на экспорт.

— Добро, — решительно сказал он.

Конструкторы под руководством Якова Павловича взялись за дело. Были разработаны чертежи, в цехах завода изготовлены детали и сама головка. Провели испытание первого образца.

А время шло своим неумолимым чередом. На завод приехали представители фирмы, уже давно торгующей советскими станками в Федеративной Республике Германии, — заметим еще раз — в стране наиболее современного станкостроения.

Встречи с покупателями и составление коммерческих протоколов происходят на заводе в особой комнате для переговоров. Немцев во главе с представителем фирмы господином Раквицем встретили главный инженер завода Николай Сергеевич Чикирев и главный конструктор Петр Васильевич Левашов, некоторые специалисты. Важная роль на таких переговорах обычно выпадает заместителю главного конструктора по новой технике Якову Павловичу Мезивецкому.

Немецкие инженеры и коммерсанты поставили перед заводом — изготовителем новой партии станков для ФРГ ряд условий, связанных с увеличением точности работы станков. Покупатель был весьма квалифицирован, его требования заставляли завод непрерывно улучшать конструктивные особенности станков и держаться на уровне мировых достижений. Условия фирмы нашли на заводе понимание и были зафиксированы в протоколе.

После этого, успешно закончившегося, так сказать, первого тура переговоров господин Раквиц достал из портфеля немецкий каталог и сказал:

— Мы, господа, хотели бы, чтобы вы на ваши станки для ФРГ поставили такого же типа револьверные головки…

Яков Павлович потянул к себе каталог и в душе ахнул: там была изображена двенадцатипозиционная головка. Подобная же головка была уже сконструирована и испытана заводом.

Мезивецкий неторопливо ознакомился с каталогом и спокойно и негромко — это в его стиле — сказал:

— Хорошо, поставим…

Господин Раквиц не скрывал своего удовлетворения, в протокол были внесены необходимые дополнения. После окончания переговоров Мезивецкий не удержался от того, чтобы не зайти к директору.

— Вот видите, — сказал он, — как мы удачно решили — они уже просят двенадцатипозиционную головку…

Слушал я лишенный излишних эмоций, но на этот раз полный интересных подробностей рассказ Мезивецкого и в душе склонял голову перед технической прозорливостью и мастерством специалистов и рабочих завода.

Несколько позднее я вспомнил то, что говорил мне Яков Павлович в давней первой беседе. Тогда слова конструктора показались мне отвлеченной лекцией, а я искал проявлений его характера, его личности. Но, узнав, с каким упорством, даже будучи больным, он искал новых перспективных тенденций в мировом станкостроении, я теперь с особым вниманием вслушивался в магнитофонную запись первой беседы. Она вдруг раскрыла мне смысл, значение творческих усилий конструкторов завода.

Судите сами, вот отрывок из той давней записи:

«Дело в том, что до самого последнего времени автоматические линии использовались в массовом производстве, главным образом в автотракторной промышленности, где надо было гнать в больших количествах одни и те же детали, что не требовало длительной переналадки станков линии. Но, по различным данным, массовое производство охватывает лишь четверть всего машиностроения. Львиная же доля — семьдесят пять процентов — приходится па мелкосерийное и индивидуальное производство. И вот эту-то огромную часть машиностроения не удавалось автоматизировать, она выполнялась вручную станочниками.

Станки же с программным управлением — детище технической революции — впервые позволили автоматизировать мелкосерийное и индивидуальное производство. А, как я понимаю, — заключал Яков Павлович беседу, — вас должна интересовать судьба именно этих семидесяти пяти процентов…»

«Вот так-то, дружок, — прослушав запись, укорил я сам себя, — в пылу узнавания характера пренебрегаешь тем ценнейшим обобщением, которое тебе давным-давно подарили и которое раскрывает саму суть, основу человеческих устремлений конструктора в наше стремительно бегущее время…».

Но вернемся к последней моей беседе с Мезивецким, в которой он рассказал историю с двенадцатипозиционной револьверной головкой.

— Яков Павлович, кажется, дело у нас пошло на лад, — сказал я, выслушав эту историю, — но, простите мою настырность, у меня возникает новый вопрос…

Мезивецкий как бы ненароком взглянул на свои наручные часы с календарем (кстати, Второго часового завода, по мнению конструктора, лучшего в стране), но с присущим ему тактом не позволил себе прекратить затянувшуюся, трудную для нас обоих встречу. Мне показалось, что и ожидание вопроса сыграло какую-то роль.

— Был же у вас учитель, — начал я, — человек, который помог вам уметь видеть перспективу. Или я ошибаюсь?

Крупное лицо Якова Павловича просветлело, что-то я задел в его душе этим вопросом. Я и не ожидал такой реакции.

— Да, был, — сказал он с такою определенностью, что мне сразу стало интересно продолжать беседу. — В тридцать шестом году, когда я мальчишкой впервые пришел на этот завод.

«Сорок с лишним лет назад, — подсчитал я в уме. — Ого!»

— Он жив сейчас? — осторожно спросил я.

— Жив… — Мягкая, добрая улыбка осветила его лицо, неброский румянец все более проступал на нем.

Он встал из-за стола, подошел к краю стеклянной перегородки, отделявшей его комнату от зала с конструкторами у досок, и заглянул сквозь стекло. Я с удивлением следил за ним. «Вот тебе на!» — растерявшись от такого везения, подумал я.

— Куда-то вышел, — сказал Яков Павлович, возвращаясь к своему месту.

— Позвольте, он и сейчас работает с вами? Теперь уже под вашим началом?

— Работает, — мягко и негромко сказал мой собеседник, будто не сообщая ничего интересного, и все же видно было, что он сознает, какой ценной находкой одаривает меня. Он уже начал понимать, что мне нужно.

Усевшись за стол, заваленный деловыми бумагами, Яков Павлович продолжал:

— Марсель Давидович Кореф, венгр по национальности, приехал к нам в начале тридцатых годов как иностранный специалист и остался в Советском Союзе. Видел Орджоникидзе на открытии нашего завода в тридцать втором. Я работал с ним на преддипломной практике и позже, придя на завод конструктором в тридцать шестом. Первый человек, к которому вы попадаете после школьной скамьи, всегда оставляет неизгладимый след в душе. Потом у вас, может быть много разных учителей, руководителей, но они уже меньше запоминаются.

— Да-а… — протянул я. — Чем дольше ходишь к вам на завод, как на работу, тем интереснее становится.

— Удивительный человек! — воскликнул Мезивецкий.— Семьдесят три года, голова светлая и физически крепок. Непросто ему было овладеть русским языком. Сорок лет назад путал русские слова. Бывало, говорит: «Работал как волк…» — вместо «вол». Посмеивались мы втихомолку. Но и тогда нельзя было подступиться к его работе, и теперь тоже. Не подпускает. Тогда он меня опекал, а теперь мне подчинен. Скажешь, что конструкцию можно сделать проще, — вспылит, наговорит лишнего… Не знаю, как вам обо мне говорили, но и у меня характер скверный, когда до дела доходит. Не терплю ни излишних усложнений, ни примитивных упрощений конструкции. Вот сейчас, бывает, схватимся с ним — ни на какие уступки не идет. Страшно ревниво относится к своей работе. У него большой опыт, ему нельзя сказать: «Делайте вот так-то», с ним, если спорить, то на равных. Но как человек — исключительно обязательный, услужливый, мягкий. Старается сделать в три раза больше, чем его попросят. Да, вот такой противоречивый характер…

— Хорошо, — торопливо сказал я. — Мне хотелось бы с ним познакомиться…

То ли Якову Павловичу стало интересно со мной, то ли ему хотелось посмотреть, какое впечатление произведет на меня его первый учитель, но он весьма настойчиво сказал:

— Подождем его, я должен вас представить.

Через некоторое время я поднялся и заглянул в стекло перегородки. У доски, повернутой ко мне ребром, над письменным столом, застеленным белой бумагой, наклонился седой крупный человек в черном рабочем халате.

— Он там, — обрадованно сказал я.

Мезивецкий представил меня подробно и церемонно. Марсель Давидович, опустив грузные плечи и чуть набок склонив седую с короткими жесткими волосами голову, слушал не перебивая.

— Я к вашим услугам, — сказал он и поклонился так же церемонно, как ему меня представили.

И лишь позднее выяснилось, что он в этот день был занят, но не подал вида до самого конца нашей беседы.

— Прежде всего,— тихо, чтобы не мешать окружающим, объяснял Марсель Давидович свое доброе отношение к Мезивецкому, — я его знаю более сорока лет. Меня всегда радовала его любознательность. Но это лишь одна черта. В его характере было и другое зернышко, которое сейчас еще больше развилось: умение докапываться… Дотошное углубление в материал. Помню, понадобилось выдумать форму важной детали. Он интуитивно, и в то же время изучая вопросы трения, износа и деформации, нашел то, что требовалось… Мы подружились… Однажды, тогда в тридцать шестом, пошли вместе в Театр Вахтангова на «Принцессу Турандот». Я был с женой Зинаидой Михайловной. Встретил ее здесь на заводе, потом поженились. Вот так мы и сидели в театре: он, я и Зинаида Михайловна…

Несколько лет назад Мезивецкий и группа конструкторов — Б. Л. Коробочкин, Е. Ф. Соколов, И. А. Ростовцев и М. М. Берман — получили Ленинскую премию за создание новых станков — гаммы токарных полуавтоматов.

Я попросил Марселя Давидовича пройти со мной в цех и показать на станке двенадцатипозиционную головку. Марсель Давидович снял рабочий халат, надел пиджак и вновь облачился в халат: к цехам предстояло идти заснеженным заводским двором. На голову натянул синий берет. Шел он, несколько наклонившись вперед, но без малейших затруднений для своих семидесяти трех лет. Встречные рабочие поглядывали на него с улыбкой. Его знали здесь и старожилы и молодежь.

Когда мы проходили по пятому цеху, маститый конструктор остановился и очертил рукой обширное цеховое пространство под застекленной крышей.

— Здесь шел митинг с участием Серго Орджоникидзе, — сказал он. — Всех этих станков тогда не было… Завод начал работать еще в тридцать первом, а официально Серго открыл его в тридцать втором. Как раз тогда я приехал в Советский Союз. Во время митинга я стоял здесь среди рабочих… Можете себе представить чувства, которые меня тогда обуревали.

Марсель Давидович привел меня в ту часть великолепного нового здания со стеклянной стеной, выходящей на улицу, где собираются новейшие станки-автоматы. Показал мне станок со знаменитой револьверной головкой. Потом свел густые брови и строго спросил:

— Почему вы не фиксируете в блокноте техническую характеристику станка?

Я чуть не испортил дела, сказав, что она мне не нужна, я в ней мало что пойму.

— А что же вам тогда от меня понадобилось? — гневно воскликнул Марсель Давидович. — Я сегодня был очень занят, а вы…

Мог ли он понять, что станок нужен мне скорее для эстетического восприятия. Занимает же меня он сам: его походка, интонации его речи, его гнев…

И тут я нашелся:

— Вы знаете, когда я просил вас рассказать о Мезивецком, я был неточен. Мне нужны еще и вы… Ну и вот… — я развел руками.

Марсель Давидович смилостивился и сказал:

— Это другое дело…

И совсем подобрел, когда я стал расспрашивать его о странной конструкции, возвышавшейся поодаль от станка. По верхней балке ее передвигалось устройство с двумя, как мне объяснил мой провожатый, «руками».

— Вы видите перед собой робота, — довольно буднично сказал он, — рабочие и конструкторы сейчас ведут его обучение.

Слово «обучение» он произнес совершенно твердо, без всяких кавычек. И потом оказалось, что да, действительно, в электронную память робота закладывались те движения «рук», которые были необходимы для перемещения детали, в данном случае тяжелой стальной болванки, от одного станка к другому. Роль двух станков и двух «магазинов» (заряжающего с заготовками и приемного с готовыми деталями) играли деревянные макеты в зоне действия робота. Значение этого механизма заключалось не только в том, чтобы избавить рабочих от перестановки тяжелых деталей со станка на станок для последовательной их обработки, но и в том, чтобы проделать все это значительно быстрее. Марсель Давидович назвал мне авторов: Михаил Алексеевич Шелепеев, Константин Константинович Иванов, Евгений Иванович Новиков и ряд других специалистов.

Едва в тот удачный для меня день, казалось, в последний раз я покинул проходную, как тут же на пути к метро подумалось, что надо разыскать на заводе молодого конструктора, который начинал теперь уже у Мезивецкого, так же, как сам Мезивецкий когда-то учился у Марселя Давидовича. И мне уже мерещились новые для меня открытия.

Утром я опять оказался у той же проходной. Вот же неутолимая жажда открытий, она преследует каждого человека, утешал я сам себя, тут уж ничего не поделаешь, надо ходить на завод, как на работу…

Яков Павлович встретил меня без всякого энтузиазма. Услышал, в чем дело, и вздохнул с облегчением.

— Ничем не могу помочь, — сказал он, — семьдесят восьмой год — это не тридцать шестой, когда конструкторов не хватало и все было на виду.

Оказалось, что ему приходится работать сразу со многими выпускниками и выделить кого-то одного он просто не в состоянии.

Но вскоре я сам встретил того, кто, по моему предположению, должен был принести новые открытия.

Уже другая фирма вошла в контакт с Минстанкопромом. И началась совместная разработка новейшего станка-автомата. Проектирование станка с советской стороны выполняла группа конструкторов под руководством начальника отдела Экспериментального научно-исследовательского института металлорежущих станков Льва Николаевича Грачева. В нее вхо-дили: Я. П. Мезивецкий, М. А. Шелепеев, И. Н. Чернышев, В. А. Крючков.

Когда я по телефону просил о встрече Чернышева, он сказал: «Со мной у вас ничего не выйдет, я неразговорчивый…» По густому басовитому голосу я представил себе слегка обрюзгшего, ворчливого и уже немолодого человека. Твердый орешек, задаст мне жару! Когда же мы встретились, оказалось: крепко сбитый молодой человек с седоватыми висками и чуть приметно шепелявым голосом. Он мне сразу понравился своей искренностью.

В первые же минуты беседы стало ясно, что я на верном пути. Иван Николаевич окончил институт в декабре 1964 года (тот же, что и Мезивецкий двадцать восемь лет назад), а начал работать на заводе в феврале 1965 года в конструкторском бюро Мезивецкого. Тогда шли срочные работы по выпуску гидрокопировальных станков.

— Дают задание, проектирую какой-то узел, — охотно рассказывал Иван Николаевич. — С чего начать? Мне начинает казаться, что ничего у меня не получится. Сижу и мучаюсь. По своей мнительности начинаю думать: «Ах, вот я получаю зарплату, каждый день сижу и в общем ничего полезного не сделал, ничего не нарисовал…»

Подходит к моей пустой доске Яков Павлович, говорит: «Давай подумаем, может быть, выйдет…» Он проектирует станок в целом, я — отдельный узел. «Да вот, знаете, Яков Павлович, не получается, никак не влезает…» И вот так много раз Мезивецкий «вытягивал» из нас, молодых, душу. Иногда на него сердились. Вот явно не получается, а он все пристает: попробуй да попробуй… Но в процессе всех этих поисков и наставлений точно выявляется то место, где не получается. И только тогда он идет на уступки, какой-то параметр станка меняет. Ребята говорят: «Наконец-то этот Мезивецкий уступил…» Но назвать это уступкой все же нельзя. Это объективная вещь, до которой надо докопаться… Нет, я бы не сказал, что он мягкий человек, все сложнее. Интеллигентный, справедливый, но не мягкий. Особенно с технологами. У них, к примеру, что-то не получается в производстве, а он не хочет идти на уступки. Не хочет уступать за счет снижения качества станка. Ну это очень сложно: тут и характер, и забота о достоинствах будущей машины. Но человек он все-таки не мягкий, может быть, это и хорошо. На заводе есть один человек, с которым он не спорит. Константин Иванович Мещанкин, сейчас начальник пятого цеха, а в прошлом рабочий, слесарь. Я, кстати, Мещанкина очень уважаю. А знакомство наше состоялось с маленького конфликта. Было такое… Ну я-то не виноват… Шел в производстве один станок, мне было поручено обслуживать его в цехе на сборке. Гидравлика на нем барахлила, цилиндр какой-то не так был устроен. А Константин Иванович у нас чудеса творил с этой гидравликой. И вот он начал на меня кричать: «Ах вы, там, в конструкторском бюро, сидите, молодые, а потом вам на все наплевать, а мы здесь…».

Мне стало очень неловко. В первый раз я встретился с рабочим на производстве. Говорю ему: «Да я не проектировал, вот сейчас разберусь…» А он, рабочий без высшего образования, — я же говорю, уникальный человек — в десять раз лучше меня понимает, что и как надо изменить в конструкции цилиндра. Но подобной вспышки у него потом никогда не повторялось.

Вот его-то советов Мезивецкий не чуждался. С технологами-инженерами не соглашался, спорил, а слесаря Мещанкина — как раз того человека, которому потом на сборке станка могло быть труднее всех, — выслушивал и соглашался с ним. Костя сразу схватывал суть нового, умел понять достоинства конструкторской мысли, «чувствовал» конструкцию. Предлагаемые им изменения, если они были нужны, не умаляли достоинств станка. Да, уникальный человек! Константина Ивановича знают все на нашем заводе, и не только на нашем…

Я подумал: «Еще одна тема — конструктор и рабочий…» Но сразу отвлекся, мне еще хотелось расспросить моего собеседника о работе советских конструкторов в ФРГ.

Я поинтересовался, закончено ли совместное проектирование нового станка. Оказалось — да, закончено.

— Как там жилось?

— Чужая страна, чужие нравы. Прямо говоря, надоело. Бесконечные разговоры, где, что сколько стоит, как подешевле купить. Скопидомство в быту производит неприятное впечатление. Да вот пример один… В выходной день молодые немецкие конструкторы пригласили нас поехать на машине одного из них в горы. Утром после прогулки владелец машины подходит, кладет передо мной листок: «С вас десять марок за бензин». Так всех участников поездки обошел. Уплатил, конечно, но сам бы так никогда не сделал. В быту такая черта очень неприятна, но, когда дело касается удешевления станка, я считаю экономию средств очень правильной. Нам бы поучиться учету на производстве каждой копейки…

И тут я вспомнил один случай, рассказанный мне накануне Яковом Павловичем Мезивецким.

— Вы знаете, немцы иногда ставят нас в затруднительное положение, — говорил он. — Вот мы с ними согласовали спецификацию деталей, которые они нам будут поставлять для изготавливаемого нами на продажу им станка. Вдруг, бац, телеграмма: «Предлагаем заменить мотор фирмы «Сименс» на мотор фирмы «Пиллер»… А что значит заменить? Мы все спроектировали, встроили в машину мотор «Сименс»… Потом они приезжают и объясняют: «Да, фирма «Сименс» известная, а «Пиллер» менее знаменитая, но мотор ее дешевле»… Они все время ищут на мировом рынке, стараются выгадать на стоимости станка, иначе не выдержат конкуренции. Хорошая черта, и нам не зазорно ее перенять…

Мы продолжали дальше беседу с Иваном Николаевичем Чернышевым.

— Разные, конечно, есть там люди, — вспоминал он о своей трехлетней жизни в ФРГ. — Секретарь директора госпожа Мазур как-то пригласила нас пятерых в гости. Была она не просто секретарем, а скорее помощником, следила за бытовым нашим устройством, например, за исправностью телевизоров. Лет пятидесяти, очень подтянутая. Вот вы входите в приемную — на столе у нее обязательно свежий цветочек в вазочке. Свежайший, прямо с капельками росы. Живет в старом доме вместе с пожилой теткой. Много книг, старинная мебель. Были какие-то бутербродики, вино. Я вспомнил, о чем она говорила: «Вот, вы знаете, у нас вина есть самые разные, а вот это производится только в одной горной деревушке в Баварии. Когда я там бываю, я всегда покупаю именно это вино…» Мы почувствовали простое доброе отношение к нам, и это было приятно. Но мы давно поняли, что в фирме хорошее отношение к нам прежде всего определяется уровнем торговли Советского Союза и ФРГ.

Я думаю, и мы там оставили хорошее впечатление о себе, хотя они понимали, что мы из другого мира.

— Ну а что же теперь?..

— В перспективном плане завода есть новый станок с числовым программным управлением для обработки деталей большого диаметра. Яков Павлович пригласил работать с ним. Сейчас надо черпать информацию, узнать запросы будущих потребителей, установить типы деталей, параметры станка…

Когда мы заканчивали беседу с Иваном Николаевичем Чернышевым, я, как всегда, мысленно перебирал в памяти то, что мне говорилось. «Мещанкин! — вспомнил я,— уникальный человек, советчик конструкторов. Вот с кем надо встретиться». И усмехнулся в душе: цепочка встреч, цеплявшихся одна за другую, могла оказаться бесконечной. «Что поделаешь, боишься трудностей — нечего было соваться на завод», — тут же укорил я себя.

Константин Иванович Мещанкин, лет пятидесяти, невысокий, худощавый, с живыми, время от времени пристально взглядывавшими на меня глазами, уставший на своей новой должности начальника цеха, встретил меня весьма прохладно. Каждая минута была у него на учете. Но едва я заговорил о станках, которые он «выводил в люди», и попросил рассказать о сложных случаях в его практике, он вдруг решительно сказал:

— Хорошо, пятнадцать минут у меня найдется… Если хотите знать, любой узел гидросистемы — это загадка. Его нельзя ни просветить, ни заглянуть внутрь. Сплошные ребусы…

Константин Иванович весь ожил, лицо его светилось, он мягко улыбался и не отрывал от меня живо блестевших глаз. Совершенно человек преобразился.

— Понимаете, когда проектируется новый узел, — продолжал он, — по логике все должно быть правильно. Задумал конструктор, мы сделали, и должно идти. Но так не бывает. Да, не бывает! Этот кубик гидросистемы — это несколько сот трубочек, несколько сот отверстий. Масло, проходя через них, должно подаваться в другую систему. Либо всего капелька, либо ручей в литр, либо целая река в сто литров… По команде должна выливаться строго заданная доза. А вдруг где-то внутри гидросистемы малейшее засорение, отклонение в работе многих золотников, несовпадение команд. И тогда начинается… Из цеха допоздна не уходил. Упрямство, так сказать, настойчивость… Да, собственно — для интереса. Отработает человек восемь часов, идет в парк культуры, играет в шахматы, в домино… А я не могу, другой у меня интерес.

Что значит КамАЗ для нашего завода? Мы делаем автоматические линии для этого завода, правительственный заказ. Американцы поставили оборудование для первой очереди, а для второй мы делаем. Ну вот, мне все время и хотелось получше сделать, конструкцию улучшить. Я просто умираю, когда у меня нет такого дела, — убежденно заключил он. — А если хотите о трудных случаях, сейчас расскажу…

Пятнадцать минут прошло, а Константин Иванович и не смотрел на часы. О чем-то задумался. А я перебирал главные события его жизни, о которых он рассказал мне в первой, так сказать предварительной, беседе. Коммунист с пятьдесят шестого, в шестидесятом году направили его в Китай. «Все, что могли пустить там, пустили до меня, — говорил он. — А мне досталось пускать то, что никто не мог наладить. Как раз это и было для меня интересно. Я вам покажу фотографию, вы меня не узнаете… Жара — ужас, и работа с зари до зари…» Трижды ездил в Чехословакию сдавать станки. В шестьдесят шестом наградили орденом Ленина…

— Сконструировать станок и даже изготовить его — это еще не все, — начал он обещанный рассказ о сложных случаях. Он не отрывал от меня сосредоточенного, полного затаенной мысли взгляда. — Надо, чтобы потребитель поверил в наши новейшие станки, освоил и принял их.

С одним заводом в Запорожье такой у меня получился случай. Прислали они рекламацию. Поехали туда сначала конструкторы, а им говорят: «Забирайте обратно ваши станки». А станков наших там десять, каждый по полмиллиона… На нашем заводе мне сказали: «Надо поехать, проверить и сдать станки». Они же тогда были самые современные, конечно, сложные. Увидели там меня и говорят: «А это еще какого гусенка нам привезли?» Рост, вы сами видите, у меня небольшой, тогда я еще худее был… Не хотели со мной работать: «Забирайте ваши станки…» — и все. Мне надо было заставить их подпустить меня к станкам, работать с собой заставить. Нашел я у них в масле небольшой процент воды. Повлиять на работу станков это не могло, но обнаруженный процент воды не соответствовал техническим условиям. Составил акт через их же химлабораторию. Главный инженер вызвал начальника лаборатории и кричит: «Уволю! Почему ты дал ему в руки такой акт?» Я говорю: «Не надо увольнять. Принимайте у меня станки, они будут работать».

Понимаете, сдать станки — это честь нашего завода. Станки сложные, специалистов на их заводе, которые на таких станках могли бы работать, не было. Наладил я станки, обучил рабочих, подписал акт о сдаче и уехал к себе.

Была еще целая история на Первом ГПЗ в Москве. Не могли там наладить наши новые станки. В этом цехе работало много рабочих, не то, что у нас. Начальник цеха имеет кабинет, а в приемной — секретаря. Ну, приезжаю туда, говорю секретарю, что надо к начальнику цеха. «Приехал! Так вот и ждем! — отвечает. — Надо сначала записаться, когда назначит, тогда приезжайте». Отвернулась она с какой-то бумагой, а я прямо открываю дверь кабинета и туда… Он, как сейчас помню, сидит, газету просматривает. Вокруг кресла, диваны… «Садитесь», — пригласил и начал мне мораль читать: «Вот выпускаете барахляные станки, взять бы дубину и этой дубиной по спине вас отдубасить, чтоб знали, какие станки отправлять на наш завод». Отвечаю ему по всей вежливости: «Вы зря так говорите, мы разберемся и вот тогда посмотрим, кого будем бить дубиной». — «Да ваши уже приезжали, а программа не идет». Я говорю: «Хорошо, разрешите взглянуть на станки».

Прихожу в цех, стоят наши станки, действительно не работают. Я попросил: «Откройте мне крышку бака». Открыли. Взял я на палец масла, поднял вот так и говорю: «Не то масло налили в бак». А мне в ответ: «Это вы на вашем заводе заливаете грязь, а мы свое чистое залили…» Говорю им: «Вы налили сюда турбинное масло, а должны залить «Веретенку», — «Подумаешь, какой спец приехал! Иди к начальнику цеха и объясни…» Захожу опять к нему, говорю: «Вот вы какую глупость сделали…» — «Знаете что, молодой человек, вы меня не учите, мы залили заграничного масла, какого у вас и не было никогда». Я ему возражаю: «Достанем сейчас карту к нашим станкам и посмотрим, что надо заливать». Уходи отсюда, говорит, слушать тебя не буду. И пусть приезжает кто-нибудь посерьезнее…

У вас был старый мастер ОТК. Тот солидный, представительный такой мужчина. Наутро мы с ним приехали. А начальник цеха заупрямился: «Зальем ваше масло, если вы дадите расписку, что потом будете чистить своими силами, когда гидросистема засорится».

Написал я ему расписку. Стали менять масло. Чуть не полцеха рабочих сбежалось посмотреть, что будет. Станок сразу пошел. Попросил я поставить болванку, испытать станок под нагрузкой. Прекрасно работает! Да и как иначе, станок-то нашего завода! Стали мне руки пожимать. А потом я начальнику цеха говорю! «Кого будем дубиной бить?» Извинился все-таки…

Многие нити моих трудных и легких встреч тянулись к Мезивецкому, и потому я решил на прощание еще раз сходить к нему.

Не знаю, может быть, это был самообман, но мне показалось, что Яков Павлович как будто даже соскучился по мне. Может, это я невольно выдумал, хотелось оставить по себе добрую память, или Якова Павловича просто обрадовало, что встреча последняя.

Слово за слово, повели мы разговор о его житье-бытье. Выяснилось, например, что он частый посетитель заводской библиотеки, знает все новинки художественной литературы. Спросил меня, как я отношусь к нашумевшей «Бессоннице» Крона. Узнав, что я не читал книги, разочарованно сказал: «Как же вы так?» Да и мне стало неловко…

И тут Яков Павлович рассказал, что с библиотечными работниками всегда были взаимные симпатии. И сейчас, и когда заведующим был Борис Ипполитович Сабанеев. Умер недавно. Известный был человек в библиотечном мире, наградили его орденом Трудового Красного Знамени. Они дружили, потому что любили книги. «Борис Ипполитович! — вызывали его в зал, когда появлялся Мезивецкий. — Ваш любимый читатель пришел…» В семьдесят три года все еще работал в заводской библиотеке.

Яков Павлович с добрым чувством рассказывал о своей заводской библиотеке. И лучшая-то она в Российской Федерации, и Почетную грамоту получила, и многие-то на заводе любят ее. Читатели — работники конструкторско-исследовательского отдела надежности сконструировали и изготовили особую счетную машинку для облегчения труда сотрудников своей библиотеки по обработке статистических данных. Опубликовали материал об этой машинке в техническом журнале и были завалены письмами…

Потом я перешел к делам житейским. Спросил, между прочим, кто в семье по магазинам ходит, продукты домой доставляет?

Яков Павлович и не удивился, и не обиделся, люди мы одного поколения. С повинной сказал:

— Да, тут на меня дома обижаются…

Выяснилось, что жена его Альбина Гавриловна тоже конструктор, и у нее времени мало. Но темы этой я развивать не стал: и на меня дома из-за этого частенько обижаются…

— А ковер вот, дождался я своей очереди и по открытке купил, — сказал он, как бы оправдываясь. — Теперь не знаем, что со старым делать. Сын наш Александр, учитель физики, ярый турист-парусник, живет в своей комнате по-спартански и ковра принимать не желает…

У семьи Мезивецких квартира на двенадцатом этаже нового заводского дома на Профсоюзной. Широкая панорама Москвы открывается из окон. Особенное впечатление производит она по праздникам: подсвеченное, как бы жемчужное, здание университета на Ленинских горах, свечи высотных домов в центре города, сверкающие бусины огней вдоль проспектов…

И тогда, рассказывал мне Яков Павлович, он застывает у окна. О чем он думает в такие минуты? Нет, не буду досаждать ему своими вопросами. Не обо всем, что делается в душе человеческой, можно рассказать. Так лучше и не спрашивать. Лучше уж молча, по-хорошему распрощаться…