Надежда Бабенко — Лауреат

Копьев Евгений Пантелеймонович, Юрий Николаевич Борисов, Семен Иванович Гненков, Ришат Аметов, Георгий Николаевич Абрамов, Виктор Николаевич Озеров, Иван Иванович Пурин, Леонид Тимофеевич Конышев, Павел Григорьевич Власов, Михаил Гаврилович Фирсов, Игорь Попов, Владимир Гремза, Евгений Махотайкин, Владимир Кудрявцев, Анатолий Струков, Владимир Холоднов, Адольф Штегман, Константин Иванович Мещанкин.

На звонок долго не отзывались, потом дверь отворилась.

— Здравствуйте. Заходите. Извините, не успела навести порядок… — Молодая круглолицая женщина в летнем халатике, держа навесу перед собой мокрые руки, уныло смотрела мимо меня.

Я успокоила Раису Николаевну: женские заботы понятны и известны, пусть спокойно продолжает уборку. Сняв пальто, с разрешения хозяйки прошла в комнаты. Но там никого не оказалось.

— А где ваши люди?

— Прасковья Ивановна еще вчера поехала в гости, Андрей в школе, а Женя на собрании автолюбителей. Вроде обещают выделить площадку под гаражи, как не пойти!

Мне было известно, что у Копьевых есть свой «Москвич-412».

— Где же стоит ваша машина?

— У подъезда, под окнами. А на зиму ставим у родственников, в деревне. Вот сегодня Женя с сыном и собираются съездить посмотреть, как она там. Летом-то на машине — одно удовольствие, а так пока доберешься до Савеловского вокзала, на электричке до Дмитрова, а потом еще сколько автобусом…

— И в выходной нелегко застать Евгения Пантелеймоновича?

— Какое там! — донеслось до меня уже из кухни,— Мы сами, его почти не видим: приходит, когда уже спим, уходит — еще не проснулись

— В голосе обида, неудовольствие. — Когда еще решили покрасивей отделать стены в прихожей, купили этот материал, сверху, вот видите, приклеили, а низ нужно бы деревянными пластинками обложить, а ему все некогда.

— Скоро ли обещал вернуться Евгений Пантелеймонович?

— Да вот жду с минуты на минуту.

С Евгением Пантелеймоновичем Копьевым, лауреатом Государственной премии СССР, мне уже доводилось видеться в цехе: среднего роста, худощавый, негустые светло-русые волосы зачесаны назад. На подбородке слегка обозначена ямочка. Мягкий, сосредоточенный взгляд серо-голубых глубоко сидящих глаз. Высокий выступающий лоб. Узкие ладони и тонкие длинные пальцы в темно-фиолетовой металлической пыли.

Поздоровавшись и представившись, я поинтересовалась тогда, не сможет ли он задержаться после смены.

— Сегодня вечером у меня депутатский прием, вот и пришлось выйти на работу с утра.

— До приема и побеседуем, — настаивала я.

На тонком лице Евгения Пантелеймоновича отразилось смущение:

— На завтра назначено расширенное заседание цехкома, будем подводить итоги выполнения обязательств за прошлый месяц. Поэтому сегодня мне нужно с советом бригадиров предварительно обсудить показатели работы, полученные от экономистов. Вот, может, завтра после заседания…

…В небольшом, недавно отремонтированном кабинете начальника цеха было тесно от расставленных стульев. Заведующий производственным сектором цехкома Копьев предлагает кандидатуры рабочих, а потом и бригад для премирования. На этот раз лучшими были признаны токарь-расточник Юрий Николаевич Борисов, шлифовщик Семен Иванович Гненков, фрезеровщик Ришат Аметов, слесарь-сборщик Георгий Николаевич Абрамов, а также бригады слесарей-сборщиков Виктора Николаевича Озерова и ремонтников Ивана Ивановича Пурина. Все решили за пятнадцать—двадцать минут. Но я уже знала, чего это стоило Копьеву и другим товарищам.

Как только кабинет опустел, Евгений Пантелеймонович подошел ко мне:

— Извините, сегодня у меня, оказывается, еще одно заседание — комиссии при парткоме по выполнению плана. А вот завтра… — Он призадумался. — Завтра, кажется, пока ничего нет, — Но тут же, спохватившись, выхватил из нагрудного кармана рабочей коричневой блузы конверт: — Совсем забыл! Занят и завтра. В пятнадцать часов в райсовете учеба депутатов. Вот видите? — Как бы опасаясь, что я не поверю, протянул мне небольшой листочек. Но я не взяла его, и Евгений Пантелеймонович вслух прочел. — Лекция: «Новая Конституция — важная веха в истории страны» и беседы: «Основные задачи райсовета по руководству хозяйственным и социально-культурным строительством» и «О порядке приема на учет и распределения жилой площади». — Озабочен-но поразмыслив, произнес: — Придется опять выйти в первую смену и уйти недоработав. А послезавтра — это ведь будет пятнадцатое? — он выглядел совсем виноватым,— меня ждут в редакции «Московской правды». Потом цеховое отчетно-перевыборное профсоюзное собрание… Знаете что, приезжайте-ка лучше как-нибудь в воскресенье ко мне домой…

В квартиру кто-то вошел, слышу шепот Раисы Николаевны. Невысокая пожилая женщина заглянула в комнату. У нее ласковые голубые глаза. На приветствие отвечаю:

— Здравствуйте. Вы, конечно, мама Евгения Пантелеймоновича.

Прасковья Ивановна улыбнулась, присела рядом со мной.

— К сестре ездила, — доверительно сообщила она. — Хорошо живет, одна в двухкомнатной квартире. Нам тоже обещают трехкомнатную с Жениного завода, но Рая сказала: никуда отсюда не поеду.

— Почему?

— А чего от добра добра искать? У нас тут тихо, красиво, река рядом. А я и вовсе ко всему привыкла. Да и годы… Мне ведь уже семьдесят два.

Но в светлорусых волосах, собранных на затылке в пучок, — ни единой седой нити!

— Не верите? Я ведь все лето живу у другой своей сестры, село Рогачево. А там такие сосновые да еловые боры… Ягоды, грибы собираю, все витамины мои. Век бы жить да радоваться. А раньше как же трудно нам с Женей было!

— Это когда же?

— Пока сынок на ноги не встал. Когда началась война, Жене шел четвертый год. Мужа моего, Пантелеймона Михайловича, сразу взяли на фронт. Вскорости он простудился, попал в госпиталь, там и помер. Сама я тогда работала на заводе озвученной игрушки. На моих плечах кроме сына были старенькая мать да сироты от брата — он тоже погиб на войне, — потом у сестры ребенок, — все малолетние, всем помочь надо. Вот я и начала кровь давать. Десять лет давала. Шестьдесят три литра дала. Книжку имею — почетный донор.

— Как же вы такое выдержали — работа, плохое питание и донорство? На здоровье не отразилось?

— Обошлось… Один раз мы с Женей пошли в донорский магазин. Спрашиваю: сынок, хочешь шоколадку? А он подумал, подумал и отказался: нет, мама, лучше возьми сахарку, надольше хватит чаек пить. — Прасковья Ивановна торопливо приподняла очки, вытерла глаза. И, как бы извиняясь за минутную слабость, улыбнулась. — А жили мы тогда на Краснохолмской набережной. Во дворе у нас была артель. Вот я и приспособилась брать еще на ночь работу, кроить да вышивать шторы.

— Женя ходил в детский садик?

— Давали нам место. Только очень уж далеко, в Ростокине, за ВДНХ. Пока доберешься, полдня потеряешь. Да и очень не хотел он туда ходить. Бывало, кричит до самой автобусной остановки. Взяла из деревни пятилетнего племянника-сиротку. А какая из него нянька… В школу Женя пошел на восьмом году…

— Учился хорошо?

— Жалоб не было, а проверять когда? Приду с работы, спрошу: уроки делал? Отвечает — делал. Вот и все. Хороший был мальчик, самостоятельный, заботливый. Да таких, как он, пятерых, не охнув, могла бы воспитать. Когда окончил семилетку, сказал: мама, пойду в ремесленное…

За разговором мы не заметили, как вернулся Евгений Пантелеймонович. Он в ярко-оранжевой рубашке, добротном, хорошо пошитом костюме. Совсем иной, чем в рабочем комбинезоне. Вслед за ним вошла Раиса Николаевна. Теперь на ней фиолетовая юбка-четырехклинка модной длины, коричневая шерстяная кофточка с широким поясом в «резинку». Раиса Николаевна больше не отводит от меня глаза. Они у нее крупные, насыщенно голубые, аквамариновые. Брови густые, темные. Волосы до плеч, пушистые от начеса, слегка порыжевшие от перманента, у корней же — темно-русые, нос прямой, губы пухлые.

— Папуль, ты чего так долго? Мы тебя заждались, — ласково упрекнула она мужа.

Евгений Пантелеймонович виновато взглянул на меня, ответил:

— Дело серьезное, с деньгами связанное…

Супруги перемолвились по поводу предстоящей поездки: как только вернется сын, самое время бы отбыть, путь дальний, темнеет рано…

— Прасковья Ивановна рассказала, как вы жили до поступления в ремесленное училище, — обратилась я к Евгению Пантелеймоновичу. — Вспомните, пожалуйста, как вы там учились.

— Попал в группу токарей, — без предисловий начал он, — Сперва даже не знал, что это такое.

— Ему их начальник, Николай Иванович Русаков, посоветовал идти в токаря, — уточнила Прасковья Ивановна. — Так и сказал: иди, Женя, в токаря, работа эта хорошая, тщательная. Он и пошел.

— Да, нам с ребятами очень повезло с мастером производственного обучения. Николай Иванович был очень добрый, терпеливый, сумел возбудить в нас интерес к токарному делу, к станку.

— Как только зачислили в училище, все ребята получили новые шинели, ботинки — в общем, всю одежду. И кормили их там сытно, хорошо, — добавила Прасковья Ивановна. Евгений Пантелеймонович почтительно замолчал. — Раз в неделю я ходила справляться, как он учится, ведет себя. Начальник отвечал — хорошо, помогает мне водить группу в столовую, в баню.

— Практику мы проходили на нашем заводе, — сказал Евгений Пантелеймонович.

— За работу на практике Жене заплатили триста рублей, по-старому, — вспомнила Прасковья Ивановна и обласкала сына благодарным и теплым, как летнее небо, взглядом. — Он взял и за двести с лишним рублей купил мне ботинки. «Румынки» тогда назывались. Я ему говорю: сынок, зачем же мне? Себе бы что-нибудь приобрел. А он ответил: «Нет, мама, с первой получки — тебе подарок».

Почти половина выпускников мастера Русакова осела на станкостроительном заводе, в пятом механосборочном цехе, в его первом пролете, где проходили практику.

Я поинтересовалась, быстро ли Евгений Пантелеймонович освоился в цехе, овладел специальностью. Он отрешенно махнул рукой, признался:

— Да какое там! В училище мы получили главным образом теоретическую подготовку. Пришли в цех, а тут свои правила, требования, — давай продукцию, норму. А какая там норма, когда болванку не умели как следует вставить в патрон. В общем, поняли: учеба в училище окончена, а в цехе только начинается.

И опять Жене Копьеву и его товарищам повезло. А может, тут дело вовсе не в везении? Многое, очень многое делали для выпускников училища Леонид Тимофеевич Конышев и Павел Григорьевич Власов, оба замечательные мастера — практики от станка, ровесники завода, теперь пенсионеры.

— Что нам было — по шестнадцати-семнадцати лет: самый опасный возраст. А мастера держали нас в руках, направляли, куда следовало. Мне, прямо скажу, в смысле воспитания они заменили отца. — В чистом, высокой тональности голосе слышится искренняя, не угасшая со временем благодарность. — И советом помогут, и делом. Вплоть до того, что встанут за станок, деталь выточат. Ну и требовали, конечно, где надо…

Но все это — и понимание своих обязанностей, и признательность — пришло к молодому токарю несколько позже. Вначале же и норма, и трудовая дисциплина казались ему непосильным бременем. А тут еще беда — Женя жил далеко от завода. Чтобы не опоздать на работу, нужно было очень рано вставать. А просто ли это, если за день намаешься за станком да спать ляжешь попозже: молодой, погулять хочется. Не легче давалась и вторая смена: после десяти так и слипаются веки, все валится из рук. Иной раз задержишься в цехе — опоздаешь на последний трамвай и топай до дома. К рассвету доберешься. Или прикорнешь в вагоне и проедешь свою остановку. Выскочишь как ошалелый и в темноте не сразу поймешь, в каком направлении двигаться.

В общем, был такой период, когда Женя решил, что не по нему, не по его силам работа на заводе. И подал заявление об увольнении. Но те же мастера и начальник цеха Михаил Гаврилович Фирсов — редкостной души человек, теперь тоже на пенсии — поговорили с парнем, убедили: трудности временные, обязательно пройдут. Тем более что где бы ни работать, всюду нужно работать, если хочешь стать Человеком. И Женя скрепя сердце остался в цехе. Постепенно, как и предсказывали наставники, привыкал к новому режиму жизни, к своему станку. Впрочем, вскоре его призвали в армию.

Прасковья Ивановна, провожая сына, всплакнула: он же такой у нее худенький да и роста не очень чтобы видного. Многое пришлось ей услышать о строгостях и трудностях армейской жизни… Но солдат Копьев, когда ему приходилось нелегко, бросал вокруг себя взгляд: а как сослуживцы? И видел, нет людей от природы слабых, есть слюнтяи, хлюпики. А кое-кому просто не хватает физической закалки. В свободное от боевых учений время он приохотился играть в футбол, волейбол. Но более всего он, гибкий и длинноногий, полюбил бег с препятствиями. Вначале старательно тренировался, затем стал принимать участие в соревнованиях. Как же здорово и необычно это — мчаться вперед, едва касаясь земной тверди ногами, а временами, как птица, и отрываясь от нее. В особые, «звездные» минуты бега-полета начинает даже казаться, что не ты мчишься к финишу, а сам земной шар, стремительно вращаясь тебе на-встречу, приближает его…

— Один раз прислал Женя письмо, — напомнила о себе Прасковья Ивановна. — Пишет: заработал наряд на кухне картошку чистить, за то, что портянки вылезли из сапог. Я так расстроилась! А следом приходит другое: «За длинные ноги получил благодарность».

Евгений Пантелеймонович, улыбнувшись, кратко пояснил:

— За спортивные достижения, значит.

— А потом еще благодарность прислали мне на завод: спасибо за сына, дисциплинированного да хорошего.

Успехи в соревновании вселяли в парня веру в себя. В кроссе на первенство округа Копьев, к тому времени уже сержант, занял второе место.

Домой Евгений вернулся окрепшим и физически и морально. Армия сделала юношу мужчиной. На второй день сказал:

— Мама, что я буду без дела шататься? Пойду работать.

Смущало лишь то, что ему и теперь больше хотелось отличиться не в цехе, у станка, а опять же в спорте. Но на заводе не стали отговаривать его от занятий легкой атлетикой и даже посоветовали вступить в общество «Труд». С тех пор все свободное время он тренировался на столичных стадионах или уезжал на сборы в какой-нибудь южный город.

— И жена со мной ездила. Сначала одна, а когда сын подрос — с ним.

Евгений Пантелеймонович взял с верхней полочки серванта нарядную шкатулку, содержимое ее высыпал на стол. Возникла высокая, отливающая золотом, горка медалей и значков за участия и победы в соревнованиях.

— Нелегко даются награды, — признается Евгений Пантелеймонович. — Когда был помоложе — одно дело, а потом… сами понимаете: день у станка, учеба в вечерней школе, семья…

Но это теперь он рассуждает так разумно, хладнокровно. Предвестники заката спортивной карьеры отозвались в душе тридцатилетнего кандидата в мастера спорта остро и болезненно. В сложившемся напряженном ритме бытия возник огромный провал. Его необходимо было чем-то заполнить. И как можно скорее. Иначе терялся смысл, ради которого человек не существует, а живет.

— Как же вы осилили этот переломный период?

Евгений Пантелеймонович отвечает не сразу, собирается с мыслями:

— В том, 1969 году завод оказался в очень трудном положении, недодал стране автоматическую линию и десять станков. Все основные цехи не выполнили взятых обязательств. А наш цех и того хуже: «вызывал особое беспокойство». Вот я, вместо того чтобы догонять вчерашний день, и задумался: что же получается? Вроде бы неплохие люди. Если нужно, и после смены задержатся, и в выходной выйдут. И такие вот результаты. На себя посмотрел со стороны: хорош патриот, сколько раз по бумажке уезжал на сборы.

На конференциях, собраниях отмечалось, что на заводе из года в год растет выработка рабочего. Как же связать это с невыполнением плана? Оказывается, выработка растет не потому, что совершенствуются оснащенность труда и производственный процесс, как должно быть, а за счет интенсификации и сверхурочных работ. А это мера вынужденная, мало почитаемая.

— В чем же причина такой неритмичности? — спрашиваю я.

— Причин много, — отвечает Евгений Пантелеймонович. — И почти все они как бы проистекают одна из другой…

Вот некоторые из них: не создается нормальный задел деталей для сборки, так как не хватает квалифицированных кадров. План же рассчитывается на все имеющееся оборудование. Сказываются на работе и такие обстоятельства, как: кто-то заболел, допустил прогул или «запорол» деталь… Брак выявлен в самое напряженное время, на сборке. Процесс сборки застопорился. Деталь возвращается на переделку…

Я не раз бывала на заводских собраниях, партийных конференциях. И никогда не слышала, чтобы на них ставился остро, непримиримо вопрос о ликвидации причин неритмичности. В чем дело? Свыклись? Считают их неотвратимыми, как рок? Но настолько ли они трудноуправляемы? Евгений Пантелеймонович считает, что не все зависит от рабочих. И даже от руководства завода:

— Вон литье нам доставляют из Тулы. Как на них повлияешь?

— Через министерство, ЦК партии, — не соглашаюсь я.

— Правильно, конечно… — И, опять поразмыслив: — В начале девятой пятилетки бригада слесарей-сборщиков Виктора Озерова выступила с почином: «Каждому дню — наивысшую производительность труда». Надеялись, что вся взаимосвязь между цехами, предприятиями, ведомствами придет в образцовый порядок. Сборщики больше всех страдают от неритмичности.

Уже отчасти преданная забвению история этой инициативы мне известна: ее поддержали во многих городах страны. На своем станкостроительном заводе на нее откликнулись пятьдесят две бригады, многие слесари, токари, в том числе Копьев. Но… мало, что изменилось, к примеру, в пятом механосборочном цехе. По-прежнему в начале месяца слесарям-сборщикам не хватало работы. Руководство цеха, чтобы поддержать авторов почина, старалось обеспечить их деталями в первую очередь. А это вызывало законное недовольство других слесарей. План стали выполнять, по не потому, что были ликвидированы причины, тормозящие нормальный производственный ритм, а опять же за счет сверхурочных работ, интенсификации труда. И конечно же энтузиазма.

Что касается Евгения Пантелеймоновича Копьева, то он, взяв повышенные обязательства, опять почувствовал себя, как бегун на старте: да, до финиша далеко, дистанция с серьезными препятствиями и соперников сильных немало, но это опьяняющее чувство здорового, задорного, боевитого соперничества во имя высокой цели — победы!

Для него стало незыблемым правилом приходить в цех за несколько минут до начала смены, чтобы проверить станок, без проволочек, одним из первых, получить задание, психологически настроиться на деловой напряженный лад. Он так оборудовал свой инструментальный шкаф дополнительными полочками, поворотными ящиками, что весь инструмент и оснастка у него всегда под рукой. Сперва он обдумывает, какой способ обработки наиболее рационален. Группирует детали по конструктивным и технологическим признакам, прикидывает, какие операции можно объединить. Несомненно, на всем этом он теряет какое-то время, но оно окупается значительным ускорением технологического процесса. Включив станок последним, Евгений Пантелеймонович отключает его первым, выполнив задание. С успехом применяет он и быстросменные патроны, и другие новинки. Сам придумал и изготовил более двухсот специальных резцов, оснащенных твердыми сплавами, и несколько переналаживаемых приспособлений. Так за смену экономится им до часа. И даже более.

Со временем, как ни прискорбно, Евгению Пантелеймоновичу пришлось признать, что становится все труднее разбираться в таких сложных системах, как станки с числовым программным управлением, а ведь для них он производит детали. Совсем не по силам рационализаторство. А именно оно поддерживает в Копьеве глубокий осмысленный интерес к своей профессии.

Евгений Пантелеймонович решил продолжить учебу в вечерней школе, в классе мастеров. Нелегко это — несколько часов провести за книгами после напряженной рабочей смены. Не сравнить даже с участием в легкоатлетическом кроссе. Там полагается собрать воедино силу, мужество на короткое время. За партой нужна была, пожалуй, не меньшая выдержка на годы.

Спорт закалил характер, Евгений Пантелеймонович вместе с аттестатом о среднем образовании получил диплом на право быть мастером, начальником участка. Однако любовь к токарному делу не отпускает его от станка. Он хорошо читает чертежи, знает свойства различных марок стали, цветных сплавов и неметаллических материалов. А это чрезвычайно важно, так как от них зависит способ обработки заготовок. Помогает ему и то, что он освоил многие смежные профессии.

Приемы и методы Копьева широко распространяются, пропагандируются среди токарей всей отрасли. Они изучаются на курсах повышения квалификации в учебном комбинате, цеховых школах передового опыта, в ПТУ. ПКТИ машиностроения выпустил плакат «Опыт передовиков производства», в котором рассказано о многих усовершенствованиях токаря-универсала Копьева.

Есть у Евгения Пантелеймоновича еще очень ценное качество — он не делит производственные дела на «свои» и «чужие», считает себя ответственным за все, что происходит на заводе.

— После токарей детали корпусов гидроцилиндров передавали расточникам. А они всегда перегружены работой. Потом для дальнейших операций к нам вновь возвращались детали, — рассказывает Евгений Пантелеймонович. — Пока цилиндры перебрасывали из одного цеха в другой, глядишь — там вмятина, тут — царапина… А нам на финише ставить свое личное клеймо. Вот я и подумал: а почему бы нам самим не выполнять промежуточную операцию? Экономия времени, высокая производительность, дешевая себестоимость, гарантия качества. Но как приспособить станок для расточки? Долго ломал голову до начала работы, после смены, в обеденный перерыв. Наконец осенило! Сделал чертеж, потом и оправку, благодаря которой мой токарный станок стал выполнять расточки.

О внимании к каждому рабочему не раз поднимал вопрос Евгений Пантелеймонович на собраниях, в печати. Совершенно необходимо, считает он, дать почувствовать людям, что в них верят, на них надеются, что они на заводе равноправные хозяева. Такое заключение сделано им на основании личного опыта. Ведь он — наставник молодежи. Его ученики Игорь Попов, Владимир Гремза, Евгений Махотайкин, Владимир Кудрявцев, Анатолий Струков, Владимир Холоднов вначале ничем не обращали на себя внимания. Взяв ребят под свою опеку, Евгений Пантелеймонович не только стал для них терпеливым мудрым другом, но и увлек их своим творческим отношением к труду.

— В 1974 году Володя Холоднов стал победителем заводского конкурса молодых токарей. Через год первенство на районном конкурсе завоевал Володя Гремза. Холоднов сейчас в армии. Недавно из части прислали письмо, благодарят за то, что коллектив хорошо воспитал парня. — В голосе наставника слышится отцовская гордость. — Очень важно, чтобы любая инициатива рабочего сразу была замечена, под-держана. К сожалению, так бывает не всегда. — И припоминает случай: несколько лет назад токарь их цеха изобрел чрезвычайно удобные оправки для установки плашек. Станочники, перенимая новинку, делали ее сами в нерабочее время. А технологическая служба пальцем не шевельнула, чтобы внедрить ее в производство.

Давно не дают покоя Евгению Пантелеймоновичу и инструментальные тумбочки. Сколько сказано и написано о них — примитивны, однотипны, неудобны! А промышленность отрешенно от забот станочников выпускает их в прежнем, давно изжившем себя «стандарте».

— Впрочем, на ВДНХ выставлены прекрасные образцы тумбочек. Только когда же, наконец, появятся они в цехах?

Прасковья Ивановна и Раиса Николаевна давно нас покинули, Евгений Пантелеймонович все чаще поглядывает на часы.

— Что-то Андрей задерживается, а нам надо бы засветло добраться до деревни, — с беспокойством произносит он.

Внезапно громыхнула входная дверь, пахнуло зимней свежестью, и на пороге комнаты возникла выразительная подростковая фигура: пальто распахнуто, шапка на макушке, белые вихры разметаны, в голубых, широко расставленных глазах недоуменный вопрос: кто это у нас? Но тут же, забыв о постороннем человеке в квартире, мальчик крикнул:

— Папа, быстрей включай телевизор, «Мальчиш-Кибальчиш» идет!

Евгений Пантелеймонович поспешно выполнил распоряжение. В следующее мгновение Андрей уже в школьной форме с погончиками и какой-то эмблемой на рукавах, пылая алыми от мороза и избытка энергии щеками, впился взглядом в экран.

— Да какой же это «Мальчиш-Кибальчиш»? — возразила Раиса Николаевна. — По-моему, это «Андрейка». Ну так и есть…

Фильм кончился, все облегченно вздохнули. Раиса Николаевна предложила пообедать. Расставляя па столе тарелки с котлетами и жареной картошкой, пошутила:

— За вкус не ручаюсь, а что горячее — гарантирую. — Но напрасно она скромничала, все было вкусным, особенно мне понравились грибы. Прасковья Ивановна, несомненно, с полным правом приняла похвалу на свой счет.

— Да, мы грибы не пересаливаем, — сказала она.

— Андрей, ты будешь десятилетку кончать? — спросила я у мальчика.

— Нет, после восьмилетки решил идти в техникум, автодорожный. Хочу автомашины строить, легковые. А если по конкурсу не пройду, устроюсь на автополигон, испытывать легковушки. Мои товарищи, вернее их знакомые, уже испытывают.

Отец вразумляюще возразил, дескать, эти ребята, скорее всего, дорогу расчищают для испытаний. Мать добавила:

— Чтобы стать автоиспытателем, нужно уметь отлично водить машины.

— На автополигоне этому и учат, — упорствовал Андрей.

— Ты лучше узнай, какие предметы сдают в техникуме да поднажми по ним, — наставляла сына Раиса Николаевна.

— Знаю какие, только… — Мальчик уже находился всецело во власти своего воображения: за рулем сверкающей лаком машины он мчится стремительнее ветра по автополигону, делает такие крутые виражи, что… — Все же лучше пойти в автоиспытатели.

— Вот и отец такой, — укорила Раиса Николаевна. — Был бы похитрее, давно институт окончил бы. Или тренером стал, а он и слышать об этом не хочет.

— Да, — в грустном раздумье произнес Евгений Пантелеймонович. — Я, можно сказать, полжизни пробегал.

Для меня это было ново: до сих пор я слышала, что он гордится своим спортивным прошлым. Впрочем, все закономерно: с возрастом наступает пора «переоценки ценностей».

— И продолжаешь бегать, — вроде бы даже не упрекнула, а так, между прочим, напомнила Раиса Николаевна.

— Это я в феврале участвовал в лыжном кроссе, — уточнил Евгений Пантелеймонович. — На первенство завода, в парке «Сокольники».

На мой вопрос, какие результаты, ответил:

— Выступал за свой цех, занял второе место. За цех, — повторил он во избежание ошибки, видя, что я берусь за блокнот и ручку. И добавил улыбаясь: — Это, так сказать, еще на старых дрожжах. Вообще-то я раньше лыжами не занимался. А теперь хожу, как председатель цехкома, чтобы молодежь поднять, вытащить на лыжню. На март еще одно соревнование планируем.

— И отдыхать надо, — поддержала я.

— Да вот стараюсь не отставать от жизни: с поездом дружбы ездил в Венгрию, потом с нашей делегацией побывал в Чехословакии, на «Тос-Куржиме», с которыми мы дружим и соревнуемся более двадцати лет. А это, — Евгений Пантелеймонович показал на сервант, две полочки которого уставлены вазами, фужерами, графинчиками, стаканчиками знаменитого чешского стекла, — подарки.

Женщины собирали посуду, уносили ее на кухню. Отец велел сыну переодеться, так как им пора отправляться.

— Я вам еще нужен? — спросил меня Евгений Пантелеймонович, — если нет, то разрешите нам с вами попрощаться.

Недавно Министерство станкостроительной промышленности провело па заводе семинар по методам и приемам работы Копьева. Я посетовала на то, что он меня не поставил об этом в известность.

— Побоялся, — услышала в ответ. — Не знал, как все пройдет. На семинаре было так: в первый день инженер рассказал гостям, как я работаю. Во второй — токари пришли к моему станку и часа два все расспрашивали да рассматривали. Потом у начальника цеха беседовали. В общем, токари вроде бы довольны остались, только замечание сделали: с собой взять нечего. Мы пообещали все подготовить — чертежи тумбочки, приспособлений — и разослать им.

В комнату, одетый в зеленую курточку на белом меху, ворвался Андрей. Остановился у книжного шкафа, высматривая, что бы оттуда выдернуть.

Евгений Пантелеймонович заторопился в дорогу.

— Если вас еще что-нибудь интересует, не касающееся завода, — заметил он, — вам расскажут Рая и мама.

Познакомились Женя с Раей так: вскоре после того как он вернулся из армии, в их шумном дворе появилась новая девушка. Держалась она с гордой неприступностью. Не один парень, пытавшийся применить к ней легкие, испытанные приемы — схватить за руку, обнять в темном подъезде, — получал такой отпор, что надолго терял вкус к подобным вольностям. А вот Женя перед Раей краснел, смущался. Она казалась ему очень благовоспитанной, не «его поля ягодой». Если же девушка долго не показывалась на улице, чего только не предпринимал: часами бродил под ее окнами, пулял в них снежками — авось выглянет на стук… И даже пристрастился в ущерб тренировкам играть в лото у подъезда ее дома.

Постепенно сведения о Рае стали распространяться среди дворовых завсегдатаев: сиротка, отчество — Николаевна — записали по имени директора дома ребенка. В возрасте двух лет девочку взяла на воспитание Александра Ивановна Чубарева, жившая по соседству с Копьевыми. Спустя некоторое время, в ожидании своего ребенка, вернула ее в дошкольный детдом. Окончилась Великая Отечественная война, начала налаживаться жизнь. Раю перевели в детский дом №3 Кировского района Москвы. По достижении совершеннолетия она вернулась к приемной матери.

Многие недоумевали: откуда в этой девушке такая строгая воспитанность? Рая с достоинством объясняла:

— А вы знаете, какой у нас был директор? Ну вот…

Не каждый отец оставляет в душе своего ребенка такое светлое благодарное чувство, как Николай Петрович Антонов.

— Бывало,— доверительно рассказывала мне Раиса Николаевна,— пожалуются ему на кого-нибудь из нас, Николай Петрович обязательно сам постарается выяснить, кто виноват, кто прав. И знаете, всегда нам верил больше. А вообще-то, воспитатели у нас тоже были очень, очень хорошие. Многие нас к себе домой приглашали на пироги. Всем день рождения справляли. — И вновь о Николае Петровиче: — Он приучил нас работать на приусадебном участке, организовал мастерские — столярные для мальчиков и швейные для девочек. Да не такие, как в других местах— из лоскутиков что-то мастерят. Мы сами ездили на базу, выбирали по своему вкусу материал разных расцветок, чтобы не ходить всем, как инкубаторским, в одинаковом, и шили себе платья, халаты, купальные костюмы. (Вот, оказывается, почему Рая сразу же после детдома устроилась ученицей в швейную мастерскую, а уже через месяц была переведена на самостоятельную работу).

Были у них и спортивные занятия, и уроки бальных танцев. Учили воспитанников и как нужно вести себя — строго, с достоинством, чтобы не опозорить имени советского детдомовца!

Рая предпочла всем другим ребятам Женю потому, что он относился к ней бережно, уважительно, «не распускал рук».

— А может, я ошиблась в нем? Приняла сухость за скромность и влюбленность? — Раиса Николаевна явно намекала на чрезмерную занятость мужа, на недостаточное внимание к ней.

— А я, бывало, иду с работы, гляну: опять сидят во дворе,— Прасковья Ивановна, вытирая распаренные после мытья посуды руки, опустилась на стул. — Один раз позвала Женю домой. Он как махнет рукой! Помешала, значит. Ну, думаю, дело серьезное. Гуляют месяц, два, к году движется. Я говорю: «Женя, что же ты по двору будешь сидеть? Женись». А он: «Тебе что, спокойная жизнь надоела?» Это он про нашу тесноту, жили мы тогда с ним в пятиметровой комнатушке. Через некоторое время я опять: «Женя, соседи-то все глаза на вас просмотрели, как бы разговоры какие не пошли». А он: «Мы уже заявление подали», — «Вот и хорошо, — говорю, — пускай к нам заходит».

— И как вы на это отреагировали? — спросила я у Раисы Николаевны.

— Да никак! — беззаботно ответила она. — Чего я тогда в этих делах понимала? Раз поехал, значит, так и надо. Потом просто привыкла к его частым отлучкам. А поумнела, стала ездить с ним.

— За пятнадцать лет мы с Раей, можно сказать, ни разу не поскандалили. Один раз только мне было на нее обидно, — Прасковья Ивановна взглянула на невестку с мягкой укоризной. — Поженились, значит, они с Женей, день живут, к месяцу движется, а Рая не называет меня мамой, и все. Ой как же это тяжело, оказывается! Как-то вышла я на улицу посидеть, а им наказала обед сварить. Смотрю — Рая откроет окно и закроет, откроет и закроет… Я-то догадываюсь, что она хочет меня позвать обедать, а сижу, не иду: пусть, думаю, назовет мамой. Она как хлопнет створкой: «Мам, иди есть!» — и бегом от окна. У меня даже слезы на глаза навернулись! — И тут же, видно справедливости ради, добавила: —Я тоже один раз Раю вроде обидела. Как-то вскоре после свадьбы обняла ее и говорю: «Доченька ты моя милая!» А она как отскочит от меня. И обиженно так: «Что, жалеть вздумала!»

Раиса Николаевна смущенно улыбнулась:

— Вот таким дичком я тогда была. А пожила среди добрых людей, постепенно отошла. После швейной мастерской я работала в Министерстве обороны, там ко мне тоже хорошо относились. Среда, знаете, очень сильно влияет. Теперь вот в другом учреждении работаю, и тоже уважают.

— А как вы, Раиса Николаевна, смотрите на большую занятость мужа? — И тут же поняла, что коснулась очень больного места.

— Плохо смотрю! Молодые ведь еще, и погулять, и отдохнуть вместе хочется.

— Скучает Рая по вечерам, — подтвердила Прасковья Ивановна.

— Как же выходите из положения?

— Да как? Покупаю билеты и говорю: пойдем, мне надоела твоя занятость, я тоже хочу культурно жить! Да только и его жалко становится: силы-то у человека ограниченные. И все же иногда ходим в кино, театры. В Большом были, на «Русалке», это когда Женин завод закупил спектакль для своих рабочих, Там же смотрели «Лебединое озеро», слушали «Чио-Чио-Сан». На «Таганке» смотрели «Десять дней, которые потрясли мир». В заводском клубе были на творческих вечерах артистов Золотухина и Аросевой… Осенью прошлого года Женя с Андреем ездили в Сокольники на выставку «Интерпрессфото»…

— А сам он фотографирует?

— Фотоаппарат, конечно, есть. И фотографировать умеет, да ему все некогда. Особенно проявить. Куда Женя любит ездить, так это на ВДНХ, там каждый год в павильоне машиностроения бывает выставка «Новаторы Москвы и Московской области». Как-то всей семьей ездили в Ленинград, так они там сразу побежали на выставку новаторов производства. Видите, что получается? Он только своей работой и живет. А станешь ему говорить, ответ один — это мой долг!

В утешение молодой женщине я сказала, что самоотверженный труд, рационализаторская и общественная деятельность и создают человеку особое, уважительное положение в коллективе, в обществе.

— В работе Женя пошел в меня, — с гордостью проговорила Прасковья Ивановна, — Я тоже все время получала премии, грамоты. Вот только тогда не учитывались премии для начисления пенсии. А на заводе игрушки внесла рацпредложение. Было так: работали мы кноп бумажный, так называется бумага мятая. Мы ее мочили, посыпали крахмалом, чтобы склеить, а она у нас все время пластами разваливалась. А я сначала заварила крахмал, а потом залила им бумагу. Получилось качество — не разорвешь! С тех пор и стали с моей мастикой работать. Шесть тысяч семьсот рублей экономии получил завод. Мне дали премию больше тысячи. И свидетельство, что я — рационализатор.

Чем больше я узнавала Прасковью Ивановну, тем искренней располагалась к ней душой. Эта женщина могла воспитать только такого сына, как Евгений Пантелеймонович…

На остановке, в ожидании рейсового автобуса, я ощутила нарастающее недовольство собой: не следовало мне так бездумно отмахиваться от забот Раисы Николаевны. Тем более что они не сугубо личные. О невнимательном отношении к передовикам производства на некоторых предприятиях не раз писали и газеты. Да чего там далеко ходить за подтверждениями, если мне самой неоднократно приходилось убеждаться в том, какая напряженная жизнь у Евгения Пантелеймоновича. Кроме тех обязанностей, о которых уже упоминалось, он — член цехового партийного бюро, член Московского городского совета профсоюзов, состоит в обществе «Труд», член общественной комиссии по борьбе с алкоголизмом и правонарушениями. Кроме того, часто выступает в печати, делится производственным опытом в рабочих коллективах, представительствует на собраниях, конференциях…

Или взять продолжение истории почина «Каждому дню — наивысшую производительность труда»… Встречи с рабочими, студентами и даже школьниками… Собрания, заседания, беседы, приемы… Авторы почина начали роптать на перегрузку, отказываться от выступлений, которые, кстати сказать, мало что давали. Ну расскажут свою биографию, в чем смысл инициативы… Нужен же глубокий экономический анализ, чтобы в том или ином рабочем коллективе стало видно, приложимо ли к нему это начинание, что оно может дать. Делать это должен специальный информационный центр по вопросу починов.

Вот тот же Копьев… Не повредит ли ему такая перегруженность?

Спустя некоторое время, позвонила Евгению Пантелеймоновичу.

— Да на меня в цехе некоторые уже давно рукой махнули! — своему ответу он постарался придать полушутливый тон. Не в прямом смысле, разумеется, нужно понимать эти слова, но нельзя не слышать в них тревожных ноток. Добавил, что токарь Адольф Штегман дает сто восемьдесят — двести процентов нормы, что значительно выше его теперешних показателей.

Обеспокоенная услышанным, беседую с начальником цеха. Константин Иванович Мещанкин недавно в этой должности. Кавалер ордена Ленина, в прошлом лучший слесарь-гидравлик, потом старший мастер, заместитель начальника цеха, отлично знает производство, искренне болеет за положение дел в коллективе. Выслушав меня, он оптимистически заверил:

— Да нашего Копьева не только перегнать, догнать невозможно! Это такой человек! Я считаю, что на заводе нет ему равных! В любое время дня и ночи вызови — прибежит в цех. Я рекомендовал его в партию и рад, что он оправдал мое доверие. На 1 февраля он почти выполнил план трех лет пятилетки.

— Но есть более высокие результаты, — не отступаюсь я, — у Штегмана, например.

Вздох облегчения и:

— Он не из нашего цеха, из десятого заготовительного.

— А у вас лучше Копьева по-прежнему никто не работает?

Константин Иванович был вынужден признать, что кое-кто и в их цехе, пока не обремененный чрезмерными почестями и обязанностями, достойно соперничает с лауреатом Государственной премии.

Мне-то ясно, в чем тут дело: неравные, очень неравные условия у Евгения Копьева и его коллег по труду. И Константин Иванович своим пониманием, своим уважительным отношением к нему пытается восстановить справедливость…

Я упрекнула: не так нужно заботиться о престиже лидеров производства. Мещанкин деликатно ответил:

— Да, Копьев устал, очень устал, нервничает. Чтобы наверстать время, потраченное на общественные дела, порою задерживается после смены, бывает, работает и в выходные дни. Но я уверен, что Копьев, несмотря ни на что, выдержит. Такой уж у него характер!